На земле и в небе, Громов Михаил Михайлович

На земле и в небе

на обложку

Громов Михаил Михайлович

Шрифт:

Вскоре прорыв Мамонтова был ликвидирован. Инструкторы вернулись, а я отбыл на фронт. К сожалению, я попал на участок, где активных боевых действий не происходило. Я написал письмо начальнику Авиадарма (Авиации Действующей армии) Сергееву с просьбой перевести меня на боевой – Западный – фронт. Однако получить разрешение я не успел, так как сильно заболел дизентерией, долго пролежал в госпитале и потерял много сил. После выздоровления я работал лётчиком во 2-м авиационном Крыле войск внутренней охраны, летал на разведку артиллерии «зелёных» и разбрасывание воззваний. 18 августа 1970 года я был награждён Грамотой за службу в этом Крыле. Тёплые слова и добрые пожелания были подписаны руководством Внутренних войск Министерства внутренних дел СССР.

После полугодового отсутствия я снова вернулся в школу, где дела мои пошли успешно. Сначала я летал на «Авро» (английский учебный самолёт), будучи в вывозной учебной группе, и лишь от случая к случаю мог «для души» полетать на «Ньюпоре» (французский истребитель), либо на «Фоккере» D-VII (немецкий истребитель, который появился позже). Но потом я получил самое фешенебельное отделение, так называемого боевого применения. К этому времени у меня в ангаре были «Мартинсайды» (английские истребители), «Фоккеры» D-VII, «Де Хэвилленды» (английские двухместные боевые самолёты). Это было отделение с наиболее передовой и сплошь иностранной техникой того времени. Я получил возможность много тренироваться, и стал отлично владеть самолётом.

* * * К этому времени у меня уже возникло много мыслей и кое-каких убеждений относительно причин, вызывающих ошибки в полёте. Я начал понимать: от чего зависит качество пилотирования,

надёжность, гарантирующая в какой-то степени правильные действия в управлении самолётом, как нужно самосовершенствоваться. Я невольно уже тогда пришёл к некоторым определённым выводам и заключениям. Для меня стало очевидным, что психология, точнее психическая деятельность, играет в этих вопросах первостепенную роль и, что особенно важно, что её можно совершенствовать, работая упорно и систематически над собой. Наблюдая за своей работой и, особенно, обучая курсантов, я, прежде всего, заметил, что ставить задачу освоения сразу большого объёма работы нельзя. При такой постановке задачи требуется освоение и овладение большим по объёму и сложным комплексом координации действий. При этом внимание не может охватить одновременно весь этот объём. Именно поэтому нужно осваивать работу по частям, постепенно соединяя их в одно целое. В такой постановке вопроса, кажется, нет ничего нового. Я с этим согласен, но нигде нельзя найти причин, объясняющих трудности освоения любого вида работы большого объёма (особенно в популярной форме). Поэтому я начал обучать курсантов не так, как обучали нас. Наше обучение походило на обучение щенят, которых бросают в воду: кто выплывет – тот останется жив. Сначала я объяснял курсантам: как нужно действовать рычагом управления, чтобы рулём высоты сохранить горизонтальный полёт; куда и как смотреть, чтобы определить и проконтролировать правильность своих действий. Во время выполнения учеником этой задачи я помогал ему (незаметно для него) сохранить правильное поперечное управление и направление полёта. По мере освоения в его задачу включалось сохранение поперечного положения, а затем и сохранение направления полёта. Предварительно, конечно, объяснялось, как нужно действовать и что видеть для контроля за точностью выполнения, как владеть своим вниманием. При таком способе обучения полёт осваивался курсантами быстрее и, главное, осмысленнее. Затем, освоив полёт по кругу, после совершённого полёта, я спрашивал ученика о том, видел ли он в воздухе справа или слева, или впереди себя какие-либо самолёты. Этот вопрос сначала вызывал удивление, но после выяснения оказывалось, что наблюдение за воздухом теперь уже входит в комплекс объектов внимания ученика. Далее обнаруживалось, что комплекс этот всё увеличивается для его самостоятельной работы. Затем выяснялось, какую роль играет предварительное обдумывание полёта от начала до конца. Разъяснялось, как нужно действовать во всех возможных случаях, объяснялось, что всегда нужно помнить о том, что лётчик – хозяин положения в любой обстановке только тогда, когда он сохраняет необходимую скорость самолёта. В те времена обычными ошибками неопытных курсантов были потеря скорости при разворотах и запаздывание реакции на остановку двигателя, что довольно часто случалось. Уже тогда я знал цену настроенности и предварительного детального продумывания перед трудным или соревновательным полётом. Готовый рецепт должен быть в голове обязательно, и, по возможности, на все случаи. Ничто так не трудно, как творчество в сложной ситуации, при сильном волнении. Все эти мысли и опыт работы над собой всегда меня увлекали, постепенно углублялись и совершенствовались из года в год. На проблеме надёжности работы и её качества в зависимости от совершенствования своей психической деятельности, я остановлюсь позже и постараюсь объяснить свою точку зрения на неё, основываясь на своём личном опыте и наблюдениях за другими. Сейчас же я продолжу рассказ о работе в Московской школе до 1923 года. * * * В этот период, особенно зимой, бывали свободные вечера. Я использовал их так: три раза в неделю занимался спортом, главным образом штангой и, иногда, борьбой. Эти тренировки завершились выступлением на соревновании на первенство страны, на которых я получил звание чемпиона и сильнейшего в тяжёлом весе. Было это в 1923 году. Медаль чемпиона, полученная на этих соревнованиях, сейчас находится в Научно-мемориальном музее Н.Е.Жуковского. Занятия спортом мне очень пригодились в последующих испытательных полётах. Как-то весной над нашим школьным ангаром пролетел довольно низко совершенно незнакомый самолёт. Все мы, стоявшие около ангара, стали за ним наблюдать и увидели, что он сел, видимо, на аэродроме в Филях. Так повторилось несколько раз. Я тогда был отлично тренирован и решил проучить того, кто дразнил наше воображение. Я поставил «Мартинсайд» около ангара так, что можно было, никому не мешая, взлететь очень быстро. Мотор периодически прогревался для того, чтобы, не теряя ни секунды, вскочить в самолёт, застегнуть ремни и сразу подняться в воздух. Вот тогда я вспомнил, какую роль играет перед таким полётом настроенность. Я ходил, как тигр, готовый броситься из засады. И, наконец, я дождался. Как только чужак взлетел в Филях, я мгновенно впрыгнул в свой «Мартинсайд» и взлетел. Незнакомец шёл на небольшой высоте прямо к нашему ангару. Я развернулся над лесом (который тогда ещё сохранился в северной части за аэродромом) и появился совершенно неожиданно на встречном курсе перед самым носом незнакомца. Он немедленно вошёл в крутой вираж влево, я «сел» ему «на хвост» и не упускал до тех пор, пока он не пошёл прямо на посадку в Фили. Его самолёт уже катился по земле, когда я, пройдя над ним на высоте не более 10 метров, взмыл, дал полный газ, сделал над ним полный вираж и ушёл на свой аэродром. Когда я подрулил к ангару, меня встретили ликующие лётчики и механики и поздравили с победой. Больше этот самолёт к нам уже не наведывался. Впоследствии оказалось, что это был «Юнкерс» Ю-21 – двухместный истребитель. Этот соревновательный полёт был у всех на глазах и, видимо, начальство сделало кое-какие выводы, положительные для меня и не очень выгодные для «Юнкерса». Центральный аэродром в те годы был центром авиационной культуры, на нём размещались: авиашкола, НОА (Научно-опытный аэродром), психофизическая лаборатория, ремонтные мастерские самолётов, ангары завода №1. Затем стали строиться испытательные станции наших авиаконструкторов и первый гражданский аэропорт. Таким образом, всё, что появлялось нового, было на виду и мгновенно докладывалось дальше. Вскоре мне удалось блеснуть ещё раз. В Голландии была закуплена партия «Фоккеров» C-IV. Это был двухместный самолёт-разведчик и одновременно бомбардировщик. Воинская часть, стоявшая на нашем аэродроме, была уже оснащена этими самолётами. Лётчиков знакомил с машиной и выпускал в самостоятельный полёт наш инструктор – Николай Петрович Шебанов, блестящий пилот. Н.П.Шебанов на «Фоккере» C-IV, кроме крутых виражей, ничего не показывал. Но вот и к нам в школу, наконец, дали для переучивания этот самолёт. Он попал в мой ангар. Представитель фирмы «Фоккер», пожилой седой немец, хорошо по-европейски одетый, как-то поинтересовался: кто полетит первым на их самолёте. Ему показали на меня. Я тогда был одет более чем скромно: на голове – папаха из нитяных смушек (Смушка – шкурка молодого ягнёнка, имеющая завитки шерсти, разнообразные по размерам, блеску и рисунку.) , кожаные куртка и брюки, и русские валенки. У немца на лице появилось слегка «кислое» выражение. Об этом мне много позже сообщили ребята-механики. Но когда мне предстоял интересный полёт, я ходил, не чувствуя земли под ногами. Предварительно я узнал, какова прочность самолёта, а остальные данные мне уже были известны. Я решил ошеломить немца, чтобы он в один миг переменил мнение обо мне. С нетерпением я ждал окончания сборки и готовности самолёта к первому полёту. Наконец желанный миг настал. Предстоящий полёт был, как всегда настолько от начала до конца обдуман мною, что казалось, я уже совершал его несколько раз. О, пыл воображения! Вырулив на старт, я дал полный газ и, как только самолёт оторвался от земли, начал спираль с большим креном, сначала влево, а затем энергично переходя вправо. И так пока не набрал 250 метров. Быстро поставив самолёт в горизонтальный полёт, я сделал переворот влево, из переворота перешёл в петлю, из петли – в правый переворот, и снова две петли подряд. Высота стала 50 метров. При выходе из петли я поставил самолёт в левый вертикальный крен и, скользнув, – переложил в правый. После этого скользнул до выравнивания на посадку. Полёт был весьма кратковременным, но эффект – поразительным. Подрулив к ангару, я сошёл с самолёта. Первым меня встретил немец. С улыбкой на лице, весьма довольный и одновременно удивлённый, он тряс мою руку. Подарил

мне на память какой-то необыкновенный карандаш, зажигалку и что-то восторженно лепетал на немецком языке. В ШКОЛЕ СТРЕЛЬБЫ И БОМБОМЕТАНИЯ В СЕРПУХОВЕ Весной 1923 года (по другим сведениям – в марте 1924 года.) лучших инструкторов Московской школы, в число которых попал и я, вдруг направили в город Серпухов для обучения и экстренного выпуска нескольких групп учлётов. Для меня это было большим огорчением. Я в то время уже почувствовал, что такое новый самолёт, что такое прогресс в технике и творческие возможности его использования. Я добился лишь одного обещания начальства, что осенью меня снова вернут в Москву. Сел я в свой «Мартинсайд», захватил комплект белья, поставил, прикрутив сзади себя, банку варенья, чтобы по прилёте с горя попить чайку (тогда я ничего не пил, кроме молока и чая), и полетел. Русские, как известно, во всех случаях пьют чай… Я вспомнил анекдот о том, как Вильгельм II, приехав на фронт, решил сам убедиться в эффекте атаки густыми колоннами. Атака была отбита. Наблюдаю за окопами русских в бинокль после атаки, Вильгельм спросил:

– Что это за дымки поднимаются повсюду над окопами русских?

Ему ответили:

– Это русские пьют чай.

Что ж поделаешь, и мне ничего не оставалось, как только уповать по прилёте на чай.

Прилетев на аэродром в Серпухов, я опустился на заливной луг с мягкой нескошенной травой, как на перину. Подрулил к ангару. Механики давно меня дожидались, приняли самолёт, а я с маленьким чемоданчиком и вареньем пошёл в монастырь, в котором был расположен личный состав школы. Меня пригласил к себе один семейный старый инструктор. Мы сразу сели, как водится, за чай, и я поставил на стол свою банку варенья. Напившись чаю, я попросил разрешения ознакомиться с окружающей обстановкой. Меня, по правде говоря, не очень устраивало гостеприимство в семейном доме. Но мне повезло: как только я вышел во двор монастыря, то услышал сзади окрик и увидел Николая Константиновича Анчутина. Он сказал:

– Слон, идём ко мне! У меня отдельная келья и я один-одинёшенек, есть лишняя кровать и примус. Молочница приносит молоко, а Дуняша убирает келью.

Мечта и рай… Я немедленно перенёс свой чемоданчик, поблагодарив за гостеприимство прежних хозяев.

Страстный поклонник авиационной техники, инструктор по вооружению, человек холостой, Анчутин одиноко жил в келье. Я с удовольствием поселился у него. Чут, как все его звали, стал в дальнейшем моим большим приятелем. Он полюбил меня, а я – его. В нём было много обаяния, простоты, но в то же время он был донельзя безалаберным и бесшабашным.

На рассвете приходила Дуняша будить нас на полёты. Я быстро вставал, а вот Анчутин реагировал иначе. Как только Дуняша открывала дверь и произносила: « Мыколай Киститиныч, пора вставать!», Анчутин резко поворачивался к стенке и накрывал голову одеялом. Как долго она его будила, я не знаю, так как сам немедленно отправлялся на полёты. Анчутин появлялся позже, а его семейный приятель, разбуженный супругой, являлся вовремя и проверял за него по зеркалу точность бомбометания.

В моей группе, считавшейся передовой, появился Валерий Павлович Чкалов. Я проходил с ним воздушный бой и стрельбу по мишени. Летали на «Мартинсайдах». Чкалов летал напористо, храбро, но грубовато (таким он был и по характеру).

Днём иногда удавалось поспать, а после вечерних полётов мы слушали «концерты». За стеной нашей кельи протекала река Нара. На её берегах, в кустах и береговой поросли водилось множество лягушек и соловьёв. Лягушки исполняли увертюру. Их хор был весьма многоголосым и громогласным, но когда появлялась луна и вступали, исполняя свои песни, соловьи, лягушки умолкали. Я выходил из кельи и в безмолвной тишине наслаждался их пением. Душа наполнялась томительной неразделённостью, и слышались строки: «Цветы, да старая сосна, да ты, мечта моя…» И я до сих пор всегда вспоминаю это непередаваемое наслаждение – ночное пение серпуховских соловьёв…

Высыпаться удавалось не всегда, ибо часто вечерами приходили приятели Анчутина, и начиналось бражничество, песни, анекдоты, смех, словом, веселье и развлечения. Я был всего лишь скромным свидетелем, надо мной подтрунивали, но я был твёрд. В таких случаях я обычно уходил в дом Кудриных (Кудрин Борис Николаевич (1898-1977) – впоследствии – известный лётчик-испытатель.) , где под аккомпанемент хозяина пел Л.А.Юнгмейстер (Юнгмейстер Леонид Александрович (1897-1972) – впоследствии – известный планерист, лётчик-испытатель.) , тоже совершенно ничего не пивший. Юнгмейстер много и очень неплохо пел романсы Чайковского, Рахманинова и других композиторов. Он был холостяком. Мы с ним всегда дружили, начиная с Московской школы, где он тоже был инструктором. Наши служебные пути сходились и расходились. Я перешёл после Серпухова на испытания в НОА, а он – на серийный завод, где и проработал до пенсионного возраста. Но мы всегда встречались, как самые верные друзья, до самой его кончины. Вспоминая его, нельзя не вспомнить о том, что он острил с утра до вечера; блестяще читал Маяковского, да и Гоголя, я помню, никто так не мог читать, как он (наизусть, конечно). Навсегда запомнилось его пение, декламации и остроты. Увы, Юнгмейстера уже нет. Я остро ощущаю эту потерю настоящего друга. Мало кто подлинно хорошо его знал. Он достоин в моём представлении воспоминаний как об искреннем, необыкновенном друге и человеке. У читателя может сложиться такое впечатление, что в Серпуховской школе стрельбы и бомбометания дисциплина была не на высоте. Какова была дисциплина на самом деле – этот вопрос я полностью раскрыть не берусь, но меры к её укреплению начальством принимались самые энергичные. Особенно это почувствовалось после смены начальника школы и комиссара. Прежний комиссар действительно был «притчей во языцах». Однажды один из учлётов сумел «промазать» весь грандиозный длинный аэродром и скатился в реку Нару. Самолёт стоял как свеча, хвостом вверх на берегу. К самолёту подбежали курсанты. С ними были комиссар и Анчутин. Обратившись к Анчутину, комиссар с удивлением спросил:

– Почему он сюда попал?!

– Да у него задняя скорость не включилась, – ответил Анчутин.

Все громко рассмеялись. Комиссар ничего не понял, но очень рассердился, сказав, что здесь нет ничего смешного.

Вскоре начальником школы был назначен Астахов (Астахов Фёдор Алексеевич (1892-1966) – впоследствии – маршал авиации, начальник Главного Управления Гражданского Воздушного Флота.) , человек небольшого роста, но могучего сложения, с волевым и твёрдым характером. Комиссар же – Толмачёв – появился в противоположность ему в образе болезненно-бледного, очень тоненького, но высокого человека. Немедленно в школе появилась карикатура Тихменёва – лётчика-наблюдателя и талантливого карикатуриста. На ней была изображена дуэль на кулаках Астахова и Толмачёва. Тихменёв талантливо отобразил всем известные, причём резкие, противоречия между ними в ряде вопросов. Астахов с места в карьер начал укреплять дисциплину. Он утверждал, что о порядке в воинской части можно сразу судить, прежде всего, по состоянию уборных. Но уборных не было ни в монастыре, ни вообще в школе. Мы с Анчутиным называли нашу уборную «катапультой»: в стене, выходившей на реку Нару, были старинные узкие незастеклённые окна, в которые «содержимое» на короткой дощечке и сбрасывалось в реку посредством постукивания о подоконник. Однако практически дисциплина внедрялась строевыми упражнениями под личным командованием Астахова. Эти упражнения производились после утренних полётов. Когда мы, инструкторы, усталые, подходили в строю к дому, и казалось, мучениям наступал конец, вдруг раздавалась команда: «Кругом, арш!» и мы снова удалялись от дома. И так несколько раз. Но конец бывает всему. Заканчивалось воспитание лётчиков командой: «Раз-з-зойдись!». После этого все обедали и засыпали мертвецким сном. Когда я уже был зрелым испытателем, совершившим несколько перелётов, я как-то услыхал тёплые и восхищённые слова в свой адрес от маршала авиации Ф.А.Астахова (бывшего начальника Серпуховской школы). Кто-то ему рассказал, что нередко мне приходят письма с адресом: «Лётчику№1». «О, – сказал он, – этот ни в огне не сгорит, ни в воде не утонет». Постараюсь оправдать эти слова: надо же кому-то из лётчиков умереть в постели. Немногим это удавалось, особенно начинавшим летать на заре авиации. Совсем как во французском анекдоте. Одного моряка спросил знакомый:

– Где умер твой отец?

– Он погиб в море.

– А твой дед?

– Погиб в море.

– А прадед?

– Тоже в море.

– Так зачем же ты собираешься в плавание?

Тогда моряк спросил его:

– А где умер твой отец?

– В постели, – ответил знакомый.

– А твой дед?

– Тоже в постели.