На звук пушек

Барт Владимир

Штейнмец нервничал и накручивал себя, а ответа все не было.

Но вдруг…

Ох, уж эти «но вдруг», «неожиданно» и «внезапно»! Как с ними ни борются во всех штабах, тем не менее составляют важную часть жизни военных.

Одним словом, ответа все не было… Но вдруг неожиданно очередной адъютант, отправленный в Главную квартиру узнать: ну что там с резервами, привез сообщение, что видел приближающийся к Резонвилю II-й корпус генерала Франзецкого в составе четырех дивизий с артиллерией.

Новенький свеженький корпус, еще не побывавший

в боях! Конечно, свежим его можно назвать условно. Как ни как назвать корпус проделал долгий многодневный поход. Зато прямиком с Германии! Не потерявший ни одного солдата, кроме тех, что натерли ноги в переходах. Да уж как-нибудь до Сен-Юбера дойдут. Войны выигрывают ноги! Поэтому и судьба солдата шагать, куда прикажут генералы.

Ободрённый известием, но до крайности раздражённый долгим ожиданием и необходимостью опять упрашивать и ждать, Штейнмец хотел лично отправиться в Главную квартиру, чтобы лично встретиться с королем. Но получил, наконец, личное послание его величества.

Вильгельм I тоже пребывал в дурном расположении духа. Его совсем не радовали потери в прусской гвардии, где он лично знал множество офицеров. И это он еще не знал о том, что происходило в Сен-Прива на закате! Это раздражение было настолько сильным, что ощущалось даже в нервном почерке королевского секретаря, которому была надиктована записка. Послание было коротким, всего несколько слов, и довольно путанным: «Поскольку высоты когда-то удерживались нашими войсками, а затем были потеряны, необходимо предпринять все возможное для их возврата». И размашистая подпись, напоминающая штормовые волны в бурлящем море.

Мольтке, присутствовавший в тот момент, когда король диктовал секретарю свое разрешение на новую атаку, промолчал. Хотя и ожидал от этого наступления еще большие потери, чем раньше, с тем же нулевым результатом. Он не стал вмешиваться и возражать двум старикам, известных своим раздражительным нравом. Придворная или политическая интрига часто нуждается в не меньших жертвах, чем военные операции. Штейнмец возглавлял армейскую оппозицию лично ему, Мольтке. И все убитые и раненные должны были лечь в копилку неудач строптивого генерала, и когда-нибудь свалить его своей тяжестью. Зато Мольтке одобрил решение короля, отправится в Гравилот и лично наблюдать сражение. Это вполне отвечало целям начальника Генерального штаба.

Получив разрешение на атаку, Штейнмец приказал командующему VIII корпусом генералу Гёбену[1] собрать в кулак все имеющиеся резервы, всех уцелевших в предыдущей бойне и вновь отправить их по дороге на Сен-Юбер, не дожидаясь прибытия II корпуса. Тем более французские батареи и стрелки замолчали, и у командующего I-й армией вновь появилась надежда, что противник отступил.

Гёбен возмутился. Он был уверен в бесполезности нового наступления. Более того, так же как Мольтке он считал, что атака опять обернется катастрофическими потерями. Но в отличие от Мольтке он молчать не стал.

— Мы посылаем их на бойню! — заявил генерал

прямо в лицо командующему армией.

— Выполняйте! — рявкнул в ответ Штейнмец, взбешенный таким неуважением к его чину и стратегическому таланту.

И Гёбен отправился выполнять приказание.

К этому времени прибыла артиллерия II-го корпуса. Но на склонах Гравилота, плотно заставленных пушками, нашлось свободное место только для двух батарей. Извещенный об этом Штейнмец одобрил предложение своих штабных сменить часть батарей на свежие, а те, что освободились, отправить на усиление атакующей пехоте. Тем более, что в Сен-Юбере, у удерживающих этот пункт подразделений оставалось всего три орудия при единственном передке и почти иссякшем запасе снарядов.

Когда прусские солдаты поднимались на восточный склон долины Моне шишаки их касок и штыки стали поблескивать в заходящем солнце алыми искрами, а мундиры наступавших окрасились в траурно-кровавый цвет. Французы в Москве и Пуэн-дю-Жур смотрели на заполонившие долину массы войск, но не стреляли.

Но стоило войскам втянуться в узкое дефиле, их встретили залпы в упор. Вновь ожила французская артиллерия, молчавшая до самого последнего момента, и каждый ее залп выкашивал целые просеки в рядах прусаков.

Паника охватила войска, уже пережившие сегодня кошмар долины Моне и обреченные испытать его вновь. Стоило кому-то крикнуть: «Мы пропали!», как исчезли среди подвергшихся обстрелу батальонов и сплоченность, и дисциплина, и мужественность, позволявшие этим самым солдатам стойко переносить обстрел при Шпихерне. Безумный ужас охватил и людей и лошадей, все помчались обратно, вниз по склону, давя и калеча друг друга. «Как снежная горная лавина», — так описали позже это бегство германские газеты.

А в это время с запада под барабаны и звуки горнов в долину Моне спускались дивизии генерала Франзецкого. Стройные батальоны маршировали мимо стоящего на возвышении Вильгельма I, окруженного множеством генералов свиты, среди которых выделялись своим представительным и властным видом Бисмарк, Мольтке и Роон.

Эта троица влекла за собой всю прусскую армию, всю Пруссию, Северно-Германский Союз и южно-германские государства, по пути к созданию Германской империи. И сейчас на пригорке они стояли так, будто подталкивали престарелого уставшего короля к известной им цели. Собственно, так оно и было на самом деле. Хотя и в переносном, аллегорическом смысле.

Присутствие короля и высокого начальства заставило солдат забыть об усталости, выравнивать ряды и четко ставить ногу. Передовые батальоны уже вступили в долину, а мимо короля все шли и шли войска.

Авангард II-го корпуса, еще под впечатлением встречи с королем, неожиданно для себя увидел несущуюся на него людскую массу. Не различив в сумерках мундиры, померанские батальоны быстро выстроились в боевые порядки и встретили бегущие остатки VII-го и VIII-го корпусов дружными залпами, приняв их за французов.