На звук пушек
Шрифт:
— Если противник отступает, то с кем мы сейчас сражаемся? — довольно едко спросил Будрицкий, слышавший еще утром от посыльных из королевской ставки, что «противник отступает». — О чем еще говорят в Главной квартире?
— Его величество обеспокоен большими потерями в Гвардии.
«Король будет еще больше расстроен, когда услышит цифры потерь при Сен-Приве, а не только у Сен-Мари», — подумал Будрицкий, но вслух сказал:
— Можете передать его величеству, что гвардия умрет, но выполнит свой долг.
«За такой ответ и орден могут не
Верди дю Вернуа был хороший офицер и был симпатичен Будрицкому. Но генерал потерял интерес к дальнейшей беседе с ним и обернулся к своим офицерам:
— Господа, мы идем в атаку. Распорядитесь, чтобы впереди батальонов шли цепи застрельщиков. Самим батальонам наступать в разреженном строю[2].
Офицеры зашевелились, услышав приказание, которое противоречило их пониманию, как следует наступать, вбитому в сознание в училищах, а затем многолетними занятиями на плацах.
— Повторяю, не только батальоны, но и роты и взводы должны атаковать в разомкнутом строю, разреженными цепями. Господам офицером отправиться по подразделениям и разъяснить это подчиненным. Атака по сигналу.
Крест генералов — посылать других на смерть, а самому оставаться в живых. Это их долг — руководить сражением. Но иногда и генералам приходится лично идти в бой.
Будрицкий не оборачиваясь на свиту, подъехал к одному из батальонов, спешился и передал уздечку лошади адъютанту. Все распоряжения он отдал заранее, а теперь хотел сам повести гвардейцев.
— Ну-ка, сынок, давай я сегодня понесу знамя! — сказал генерал знаменосцу.
Два километра до Сен-Прива. Три тысячи шагов. Полчаса ходьбы. Если не под пулями. А под пулями — как получится.
Пятьдесят восемь лет, что ни скажи, а возраст! Но в руках еще достаточно сил, чтобы нести знамя впереди своих солдат.
Две тысячи шагов прошли легко. Французские митральезы доказали, что они способны стрелять на такое расстояние. Но молчали.
Последняя тысяча шагов уже под огнем красноштанников. Каждый шаг — чья-то смерть. Тысяча шагов — тысячи убитых и раненных, которых послал под пули он, генерал Будрицкий.
Осталось двести шагов, рубеж штыковой атаки, когда пуля ударила Будрицкого в руку. И знамя упало на землю. Генерал поднял его здоровой рукой, уперев древко в землю.
— Вперед! Вперед! Не останавливайтесь! Мы уже победили! — закричал Будрицкий, ободряя атакующих.
— Вперед! Вперед! — повторял он, и сделал попытку нести знамя одной рукой.
Следовало бы перевязать рану. Но это потом. Сен-Прива вот оно! Рядом! И надо, чтобы солдаты видели, что их командир с ними. Пусть он ранен. Но он с ними. Солдатам будет легче идти под пули картечниц.
«Это было верное решение, идти в разреженном строю», — отстраненно подумал Будрицкий, оглядывая поле боя. Среди прусских гвардейцев, то один, то другой падали от огня французов,
Генерала обогнал лейтенант, совсем мальчишка, с поясом одетым не по талии, а через плечо. Адъютант. Видно не нашлось адъютантского шарфа.[3] Оглянулся на Будрицкого. И споткнулся, упал в трех шагах от генерала. На ткани форменных брюк быстро расплылось кровавое пятно.
Лейтенант скривился от боли, но взглянул на генерала, и покраснел, явно испытывая стыд за то, что лежит в присутствии начальства. Он, зажимая рукой рану на бедре, поднялся с земли, зачем-то козырнул Будрицкому, и явно собрался ковылять дальше, к Сен-Прива, куда убежали солдаты его части.
— Постой сынок, — остановил лейтенанта Будрицкий. — Как тебя зовут?
— Лейтенант Гинденбург, — отчеканил как на плацу лейтенант. — Первый адъютант 3-го гвардейского пехотного полка.
— Первый адъютант полка? Я этой должности достиг, когда был лет на десять тебя старше. Быть тебе, лейтенант Гинденбург, фельдмаршалом! Уж поверь мне на слово!
Лейтенант опять покраснел, но теперь от удовольствия от похвалы.
— Идти можешь?
— Так точно, господин генерал! — лейтенант бросил взгляд на собственную рану. — Кажется, пуля прошла на вылет.
— Тогда перетяни свою рану шарфом, а потом помоги мне. Хромой да однорукий уж как-нибудь вместе сойдем за знаменосца.
Будрицкий упер знамя в плечо и достал носовой платок, после чего кое-как наложил сам себе повязку на руку.
— Пойдем, лейтенант! А точней, похромаем! Как тебя, говоришь, зовут?
— Лейтенант Гинденбург! Пауль фон Гинденбург.
*
Битва гремела на всем протяжении фронта уже семь часов. А Императорская гвардия стояла под защитой пушек крепости Плапвиль. За всю войну гвардейцам так и не довелось толком повоевать. Повезло поучаствовать в боях только отдельным частям. А остальная гвардия шагала по дорогам туда, потом сюда, потом обратно. Будто в этом весь смысл существования гвардии на войне: маршировать без единого выстрела.
Их берегли как главный резерв, чтобы бросить на весы войны в самый ответственный момент. Но когда этот момент настанет, знали лишь император и маршал Базен.
Расположившись позади центрального участка фронта Бурбаки сперва держал дивизии в полной готовности, ожидая приказа выступить в любой момент в любом направлении. В первой половине дня маршал Базен дал ему указание отправить одну бригаду на помощь Фроссару, которого атакуют в долине напротив Москвы. Бригада ушла, и в течение дня других приказов не поступало. Не желая изматывать солдат бесполезным стоянием в шеренгах, Бурбаки разрешил гвардейцам заниматься своими делами, но не покидать расположения своих рот. И теперь гвардия, находясь в своих бивуаках, готовила пишу, приводила в порядок обмундирование, полировала оружие или вовсе сидела сложа руки. А в это время другие сражались.