Набат-2
Шрифт:
Глухо ухнуло под водой, торкнуло ударной волной в корпус, и вода поглотила все три горки. Безбрежный океан предстал перед ними во всей своей величавости. Один на один с ним скорлупка, в ней цыплята с инкубатора Господня.
— По-моему, наш капитан разбудил царя морского, — промолвил немногословный Тамура, и сразу все ощутили подрагивание палубы под ногами. — Началось…
— Вот это номер! — покрутил головой Момот. — А ведь уложились тютелька в тютельку. Спасибо Цыглееву.
— Это Бехтеренко спасибо, — поправил Судских. Момот согласился кивком. Приложил руку
— Внимание, друзья мои, — не торопясь говорил он в микрофон. — Смещение поверхности началось. Отнеситесь к этому спокойно. Наш дом-корабль прочен, запасов хватает, и, едва стихия войдет в норму, нам предстоит вернуться на землю. Счастливого плавания, братья и сестры…
Момот вставил микрофон в гнездо и спросил присутствующих:
— Я правильно напутствовал?
— Вполне, — за всех ответил Луцевич. — Как Сталин.
— Спущусь к себе, — сказал Судских. После разговора Момота с Цыглеевым все еще не отпускало. Хотелось побыть в одиночестве или там, где тебе не помешают.
— Давай, Игорь, — кивнул Момот. — Твоя командирская вахта только с утра.
— И я, пожалуй, — присоединился Луцевич.
— Давайте все, — предложил Момот.
Чуть задержался Бехтеренко.
— Командир, ты не забыл отправить Цыглееву атомоход?
— Святослав Павлович, будь спокоен, — с некоторым раздражением заверил Момот. — Сказал — сделаю.
Ушел и Бехтеренко. Момот остался один в рубке, но казалось ему, остались все, еще и Цыглеев незримо присутствует.
— Как будто Момот во всем виноват, — пробурчал он глухо. — Момот вовремя о Чернобыле предупредил. Момот о путче в России загодя узнал, Момот заранее ковчег построил, а все едино — Момот виноват…
Ковчег почти не двигался на глади океана.
В просторной каюте Судских встретил вопрошающий взгляд Лаймы. Не тревожный, но участливый.
— Что ты на меня так смотришь?
— Началось?
— Об этом мы сто раз до этого говорили, — с неохотой ответил Судских.
— Да, конечно, — согласилась она. — Самый первый разговор состоялся еще в аэропорту Тюмени. Я спросила тогда, что будет с нашим сыном? Теперь их трое, Игорь, вопрос тот же. Я переживаю, какая-то тревожная обстановка.
— Не тревожная, — отвернулся к иллюминаторам Судских. — Обычная обстановка, корабль в походе, и никто не задает лишних вопросов, все на своих местах.
— Мужики-мужики, — вздохнула она. — Усложняете вы жизнь, свою и чужую. И чужую особенно.
Судских смотрел в большое окно их каюты. К нему так и не привился морской термин «иллюминатор». Все окна на прочих палубах выходили внутрь. С другой стороны был гладкий, как яичная скорлупа, борт.
Он увидел в других окнах женские лица, мужские, детские мордашки, всех волновало событие, но ничего, кроме неба над головой и других окон, они не видели. Можно пользоваться внутренними лифтами и совсем не выходить на палубы. А сколько отсиживаться взаперти? Пока этого никто не знал.
— А когда купаться? — спросил младший. Двое старших приучены вопросов не задавать.
Ах да… Последнее земное развлечение осталось. На нижней палубе находился
— Накупаемся еще, — нехотя ответил отец.
— Идите к себе, — скомандовала мать. — Посмотрите кино, поиграйте все вместе.
Дети послушно удалились, и Лайма взялась за мужа:
— Что-то не так, Игорь?
— Все нормально, — заставил он себя улыбнуться и, более того, посмотреть ей в глаза. — Абсолютно нормально.
Они не держали тайн друг от друга, не лукавили, так повелось с первого дня знакомства, но ему до смерти не хотелось сейчас перебирать подробности разговора Момота и Цыглеева, снова ощутить стыд. Беспокоила и угроза Цыглеева нарушить космическую связь — мало ли что придет в голову обиженному мальчишке?
— Черт! — вспомнил он. — Мы же не взялись готовить лодку к переходу!
4 — 21
Покойно думается в полутьме ходовой рубки. Истина, знакомая всем штурманам. Открытое море не штормит, судно идет на гирорулевом по прокладке, не надо выверять курс по маякам, бегая на открытый мостик к пеленгатору, а лунная дорожка на воде будит меланхолические мысли.
Момот не был моряком, но именно ночные вахты были ему в радость. Нет никого, глазки приборов и датчиков сообщают о полной исправности механизмов, тихо и полумрак, самое время предаться спокойным размышлениям.
Перед собой он никогда не отчитывался, хорошо он поступил или плохо. Каждый человек имеет право думать таким образом и поступать по собственному разумению, только не каждый был Момотом, который мог заявить: я необычен, я — бог. Закончится эта встряска, люди вернутся на землю и возблагодарят своего спасителя. И никаких богов, достаточно одного Момота, Георгия Победоносца.
Послушание, повиновение, понимание.
ДвОе суток назад неприятно задело упорство Судских. В кои-то времена он проявил характер: пока субмарина для Цыглеева не будет оснащена путевой автоматикой, он отказывается повиноваться и следовать капитанским приказам.
Бунт на корабле хуже пожара.
Пришлось идти на попятный. И не потому, что Судских член Совета старейшин, а его жена — племянница Момота: снова вышел на связь Цыглеев и на этот раз угрожал откровенно.
В голове Момота зашевелились планы мести, однако, привыкший глубоко прятать свое подлинное естество, он дал слово Цыглееву в трехдневный срок отправить субмарину. Он и раньше не собирался саботировать отправку — что же сам Вова не подсказал сразу о начале подвижки земли с опережением?
— За двое суток! — нажал Цыглеев. — Это не каприз, Георгий Георгиевич. Учитывая переход вашей субмарины в Хатангу, мы успеваем спастись без спешки.
— Где же вы раньше были? — раздражала Момота напористость бывшего премьера страны.
— Георгий Георгиевич, если разбираться по совести, в бедах России следует винить вас в первую очередь.
В Хатанге был день, в океане ночь, в ходовой рубке никого, и Момот сделал для себя послабление, решил позубатиться с Цыглссвым на всю катушку.