Набат-2
Шрифт:
— Не торопись, Иван Петрович, — насмешливо урезонил Момот. И Бурмистров не спешил вызывать конвой. — Поговорим, а там видно будет. Глядишь, ваше дурное мнение обо мне рассосется.
— Посмотрим, — поджал губы Иван.
— Не казни я Либкина, по сей день быть бы России спеленатой путами зависимости. Никто не посмел бы судить его. Он был прав правотой прожорливого зверя. Вся рыжая команда была всего лишь лакеями Либкина, а за лакеев князья ломаного гроша не дают. Попался — сдохни. А Либкин подчиняется только суду масонов. И неподсуден суду холопскому, каким он считал
— А масонского суда не боитесь? — ехидно спросил Бурмистров.
— Боюсь. Потому что те, кому я служил верой и правдой, оказались примитивными и предпочитают управлять холопами. Делить ответственность не хотят, им удобнее находить крайнего. Никогда у нас не возродится духовность. Христианство похерили, новой вере не помогли, детей взрастили в бездуховности. Крышка нам.
— Заносит вас, Георгий Георгиевич, — без насмешки сказал Бурмистров. — Не надо нас хоронить. Я пока на посту. Могу и не выпустить из этого здания.
— Не разойтись ли нам полюбовно? — спросил Момот. — Мне дела нет до проступков старого знакомого.
— Не разойдемся.
— Тогда на совести господина Бурмистрова будет истребление казачества.
— Хватит! — перекосило от бешенства лицо Бурмистрова.
— Нет уж, друг мой, позвольте закончить, — настаивал Момот. — Другого такого случая не представится, и если вам судьбы России небезразличны, свершите над собой суд сами. Угроз ваших я не боюсь, поэтому слушайте.
Момот свел кончики пальцев вместе и неторопливо продолжил:
— Смольников сумел просчитать неодолимые центробежные силы, способные разрушить Россию руками казаков. Суть его расчетов такова: казаки архаичны в своих воззрениях на веру и новой, то бишь забытой старой, не примут лет двести. Гречаный ставил на возрождение ведизма и мирился с упрямым казачеством, поскольку, кроме как на казачество, ему опереться не на кого. Придя к власти, он забыл о детище, им же порожденном. Казаки же посчитали, что укрепились в России навсегда, значит, можно перекроить ее по образу своему и подобию. Так получилось сейчас, а тогда Воливач искал противовес казачеству. Его нашел Смольников. Подросший Ваня Бурмистров взял грех на душу ради спасения братьев-казаков, тем самым породив антипод — архангеловцев.
Только теперь Иван нашел себя сидящим в литовском доме Момота. Он слаб, ему учиться еще и учиться, а сукно казацкого чекменя не вызывает желания потрогать его и ощутить добротность. До смерти надоел рассевшийся тут Момот…
— Как жить дальше будем, Иван Петрович? — вернул его из раздумий Момот.
— Как? — переспросил Бурмистров и опять погрузился в себя. Ни страха, ни боли — прострация.
— Давайте так, — подсказал Момот. — Я за свои грехи пред Богом сам отвечу, а вы сами.
— Торг?
— Не стоит. Больно товар у нас обоих с душком.
Иван превозмог раздавленность и заговорил через силу:
— Хорошо, Георгий Георгиевич, но как мне жить дальше? Я ж не о себе пекусь, я ж к России сторожем приставлен. Когда ж нам суждено стать сильными и справедливыми?
— Невозможно, друг мой. Добро с кулаками бывает только в поэзии,
Однако Бурмистров не спешил отпускать гостя:
— Георгий Георгиевич, почему вы перестали верить в возрождение России?
— Я прагматик и верю только числам. А расчеты показывают, что без духовности России не бывать. Это не религия, Ванечка, не христианство, не ислам либо другое какое поветрие. Религия — ярмо, а духовность — крылья. Пегас в хомуте летать не может. А вырастить крылья требуется не одна сотня лет. А времени опять впритык. Не вписались мы в божий график.
— Так что же такое духовность? — перемешалось все в голове Бурмистрова, он перестал соображать.
— Отказ от поедания друг друга и себе подобных. Я вот, Ванечка, тебе добра желал, помогал в лабиринтах зла разбираться, а ты меня пожрать надумал. Ладно я, а наставника своего, мудрого старика Судских, зачем? Орлом возомнил себя? Ну лети. А куда вернешься? Гнездо сам и рушишь безвозвратно. Бездуховно. Помню карикатурку: пилоты сбросили мощнейшую бомбу, все развалили, и один другого спрашивает: а куда садиться будем?
— Но ведь убили вы человека! — вымучивал слова Бурмистров. Было нестерпимо противно оправдываться. Отвык.
— Нет, Ваня, я казнил его по приговору моей совести. Будь суд, он бы выкрутился по законам своей совести. Моя оказалась ближе к Лобному месту. Помнишь Мавроди? Мерзавец обобрал тысячи людей и самым бессовестным образом мылился в депутаты. А партийцев не забыл? Они Россию в распыл пустили и ни капельки не раскаялись. Как вспомню чугунную морду преступника Лукьянова, который рассуждает в парламенте о справедливой миссии коммунистов, блевать тянет. За три года я разыскал всех и устроил над ними справедливый суд. Ах, зачем над стариками измываться! — трубили газеты. А у них дети, Ваня, взросшие на безнаказанности. Я потребовал для них высшей меры. Со мной не согласились: их осудили условно. Так вот, Ваня, я тебе еще один компромат на себя даю: я, именем Всевышнего, приговорил их к мучительной смерти. Проверь, как нынче эти старички, их дети и внуки маются. Кто заснуть не может от кошмаров, кто с грыжей килограмм на пять мается, кого метастазы грызут. И это справедливый суд. Высший. За попрание духовности. За подмену совести.
— То есть как приговорили?
— Очень просто, Иван Петрович. Судских бросил тебе на бумаги кружок лимона, чтоб ты задумался и пакостей никому не чинил, а я ведь лимонами не разбрасываюсь, я полеты и траектории меняю. И не переживай за медленно убиенных. Не были они идейными, они, Ваня, всего лишь кучковались возле своего корыта, уничтожая чужаков. Такова главная справедливость сущего на земле. И ты определись сразу, куда лететь, раз орлом себя чувствуешь.
— Вы злой гений, Георгий Георгиевич, — через силу выдавил Бурмистров. — Очень злой.