Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Какие люди? Кто?

— Мертвецы. Один под водой совсем, другой сверху. Очень плохое дело... — И, помолчав, добавил растерян­но: — Вода не годится.

— Ах, так их растак. Кто же это сделал? — пробор­мотал Сухорученко. Он посмотрел на степь, на далёкие чуть желтевшие возвышенности, на небо. И сразу же в мозгу зашевелилась навязчивая мысль: а где на­ше охранение? Уже два дня от посланных вперед пяте­рых разведчиков не было ни слуху ни духу.

— Сколько их там? — спросил он уже дрогнувшим голосом.

— Двое.

— Ты точно знаешь?

— Да, я щупал руками.

— Что ты скажешь?

— Я скажу, — медленно проговорил Юнус, — что это... Я подумал, что там Файзи, но нет. Я скажу

вот что: у них не узбекская одежда. Вот что я скажу.

— Почему ты думаешь?

— У нас ворот рубахи вот такой, — и он провел пальцами по круглому вороту рубахи с боковым раз­резом на левой стороне груди, — а там... у них... он вздрогнул от ужасного воспоминания,—от такой, как у тебя... товарищ.

Юнус пальцем притронулся к отложному воротнику с нашитой синей петлицей командира.

Все стояли растерянные, понурив головы. И все те­перь думали о товарищах, не вернувшихся из развед­ки... Но здесь двое... кто же? А остальные? Они озира­лись изподлобья, поглядывая на степь, такую мирную до сих пор и надвигающуюся с неведомой угрозой сей­час, когда они узнали, что колодец превращён в моги­лу. Кузьма вскочил на колодец и стал смотреть вдаль.

— Стать смирно, — внезапно приказал Сухоручен­ко, — вызываю добровольцев.

Послышались голоса: «Я!» «И я!»

Подъём тел погибших из колодца не занял очень много времени.

Худшие опасения оправдались. На дне колодца ока­зались убитые, замученные жестокими пытками два бойца из числа разведчиков. Тление только коснулось их лиц. По следам пуль, обнаруженных на их теле, Сухорученко сразу, же установил, что оба бойца попали в плен тяжело раненными. Басмачи долго пытали их, прежде чем прикончить, а затем, чтобы отравить воду, бросили тела в колодец.

— Они знали, что мы идём за ними, начальник, — сказал Юнус, — они бросили их в колодец, чтобы устра­шить нас, посеять в душе нашей малодушие...

Похоронив с воинскими почестями погибших, отряд пошёл дальше.

Жаркий ветер «афганец» гнал в тишине степей мимо одиноких холмиков песок, катил с лёгким трескучим шорохом клубы иссохшего перекати-поля.

Далеко на востоке таяло белесое облачко пыли...

Венгр Матьяш был недоволен. Ему, как и Кузьме, никак не хотелось возиться с верблюдами. Отряд ушёл вперёд. Далеко позади маячили конники охранения. Цепочка верблюдов ползла внизу по долине.

Природный конник, Матьяш никак не мог оставать­ся спокойным. Он то скакал вперед, то мчался на вер­шины холмов, то возвращался.

— Э, да ты коня вымотаешь, друг.

— Разве это конь? — сердито ответил Матьяш. — Разве наши унгарские огненные лошадки такие?! Смот­ри, ваш русский конь сырой... тамбовский выкор­мыш.

— Ты тамбовских не трогай... У меня дед тамбов­ский. Смотри, какой кра-сивый конь, орёл, а не конь...

— Красивый, красивый... Конь не женщина, чтоб его за красоту хвалить... Мне крепкий конь, быстрый конь требуется. А это что за копыта? Разве по камням он пойдет?

— Ковать надо вовремя! — заметил Кузьма. — А конь хороший, справный...

— Конь, конь... Без зерна в горах обезножит, в песках без воды подохнет. Лучше уж киргизская ло­шадка. Неказиста, да куда там, бежит себе и бежит... Или вот твой гиссарец! Мне бы такого, Кузьма.

Матьяш ворчал и был, пожалуй, прав. Конь его, привезённый с далёкого севера, неважно переносил и жару, и безводье, и лишения. Но он ещё ни разу не подводил своего хозяина, неистового венгра Матьяша. Да в душе Матьяш и гордился своим красавцем, его выгнутой лебединой шеей, его сухими ногами, крепкой мускулистой грудью, великолепным галопом и разма­шистым шагом. И хоть конь с непривычки не так уж спокойно вёл себя на головоломных скальных тропах и вяз в песках, изнывал порой в жару и зной, но Мать­яш только энергично выругается и примется

ходить за конем, как за малым ребёнком. Сам после длительного марша с ног валится, а коня водит, фураж добывает и, пока не напоит в положенное время, не заснёт. На ночлеге раза два-три ночью вскочит, посмотрит, всё ли в порядке. Матьяш не допустит, чтобы его коню мо­крец прикинулся или какая-то там другая болезнь. Не допустит он с конем и ни малейшего баловства: зря коня не гоняет наперегонки, попусту не скачет. Зато и конь всегда в норме, всегда здоров — глаза весёлые, и селезёнка на рыси ёкает. К Матьяшу не раз подкаты­вались и бойцы и командиры: «Сменяй коня. Зачем тебе такой?» Меняли на хороших коней да с придачей. Но Матьяш ничего и слушать не хотел. Придёт, быва­ло, после такого разговора, обнимет коня за шею, приложится к бархату кожи и загрустит. Погрустит, погрустит, вздохнёт: «Эх, полетел бы на тебе к бере­гам родного Дуная!» — и пойдёт. А конь, точно поймёт, заржёт ему вслед так тихо, нежно.

— Эх, мне бы твоего коня, — повторил Матьяш, и в голосе его звучала самая откровенная зависть.

— Конечно, — самодовольно протянул Кузьма, — конь справный. Да только такого заслужить надо.

Конь Кузьмы составлял предмет зависти всего эс­кадрона. Даже Сухорученко — и тот довольно недву­смысленно пытался под всякими благовидными предло­гами того коня заполучить, но Кузьма был непреклонен. «Конь дарёный! — говорил он. — Не дам!»

В тот день, когда Кузьма вместе с Жаннат спасались от басмачей Касымбека, они неожиданно в ма­леньком горном селении наскочили на джигитов двоюродного брата Ибрагимбека. Ошалел Кузьма до того, что не успел даже стащить с плеч карабина. Одним прыжком он перескочил каменную ограду и, петляя, как заяц, ушёл в камни и скалы огромной горы, высив­шейся над самой дорогой из Пуль-и-Сангина в Конгурт.

Недолго пришлось отсиживаться Кузьме. Уже в полдень он увидел разъезд своих.

Ему не очень влетело от комэска Сухорученко за коня по той простой причине, что после ожесточённых боев за Пуль-и-Сангин среди трофеев оказалось мно­го огненных, великолепных коней. К тому же жители освобождённого Гриневичем от басмачей кишлака, уви­дев Кузьму, объявили его народным батыром, а побе­дителей не судят. Весь день и половину ночи, пока эскадрон стоял в кишлаке, Кузьму водили по хижинам. Старухи ловили его руки, пытались целовать ему ноги, старики усаживали за дастархан на самое почётное место и смотрели ему в глаза, а единственные два музы­канта кишлака — сурнайчи и нагарачи играли непрерыв­но до того, что от усталости падали с ног. Кузьма, хоть и имел поистине сибирский аппетит, но под конец запросил пощады. От изобилия плова, жареного и варе­ного козлиного мяса, его распирало и ему казалось, что вот-вот он лопнет. А благодарные кишлачники все потчевали его, уговаривая: «Попробуйте вот этого, не обижайте нас». Счастье, что в полночь эскадрон поднял­ся по тревоге. Далеко провожали батыра Кузьму и стар и млад. Перед ним джигиты вели на длинных по­водьях отбитого у басмачей Касымбека чудного, глаза­стого коня в богатом чепраке и белой попоне. Долго ещё дехкане кричали: «добрый путь тебе, храбрый Кузь­ма-батыр!»

Коня Кузьма заслужил, как он говорил, в честном бою, любил и холил его. Он даже мечтал взять его с собой после демобилизации в Сибирь.

Матьяш и Кузьма лежали на травке, выбившейся из скудного слоя почвы, на самом краю скалы, поджи­дая замешкавшийся где-то внизу караван, наслаждались так, как только могут наслаждаться травой, голубым небом, чистым воздухом, бездумным покоем два солдата после тысяч дней ратного труда, едкого пота, после ты­сяч суматошных бессонных ночей. Лежали друзья на довольно жёсткой земле, поросшей горной короткой травкой и вдыхали полной грудью горный, густой от запахов цветов и мяты, воздух.