Набат. Агатовый перстень
Шрифт:
— О аллах, — пробормотал неожиданно появившийся из-за спины док-тора Алаярбек Даниарбек, — что они сделали с ней... Разрываю воротник горя.
— Ты узнал её? — спазма схватила Петра Ивановивича за горло. Он отвернулся.
— Да, это... она, увы. Что они сделали с тобой... И от лица ничего не осталось.
Голос Алаярбека Даниарбека дрожал.
— О красавица... и здесь ты закончила свой путь... Осталась бы ты мусульманкой, мужней женой, не занималась бы делом, неподобающим женщине.
— Довольно, — оборвал доктор, — о мёртвых говорят только хорошее. Помоги же избавить от зубов гиены то, что от неё
— Кто же отомстит за тебя? — несколько патетично воскликнул Алаярбек Даниарбек, когда вырос над наспех вырытой могилой земляной холмик.
Затем он забросил кетмень на крышу и поспешил за доктором.
Проходя через первый двор, Пётр Иванович внезапно выругался, выхватил из кобуры наган и разрядил его в крадущихся вдоль стены гиен.
— Метко! — сказал Алаярбек Даниарбек.
Покусывая ус, доктор смотрел пустыми глазами перед собой.
Он уехал из Кабадиана тотчас же. За ним спешил необыкновенно молчаливый Алаярбек Даниарбек.
Пылевой буран обрушился внезапно на землю. Шёл он рыжей стеной, песчинки, пыль залепляли глаза, хрустели на зубах. Стало почти темно. Порывы ветра едва не сшибали всадников с седла. Кони шли, низко опустив головы. Солнце превратилось в тускло мерцавший красный поднос.
Бешеная буря породила зловещую иссиня-чёрную тучу. Она придавила степь, и в наступившем сумраке обжигала землю неистовыми вспышками молний. Гром грохотал тысячной канонадой.
На лицо доктора упало несколько капель дождя, не принесших ни свежести, ни облегчений, но смешавшихся со слезами, которых никто не видел.
Туча промчалась так же быстро, как и навалилась. Буря оборвалась, наступило затишье...
Стало легче. Воздух дышал полынью.
Я хочу горького вина,
Сила которого сбивала бы с ног,
Чтоб отрешиться
От мира зла и суеты.
Как созвучны настроению эти слова Хафиза. Неизбывна сила чувства.
Дорога, белая, извилистая, бежала на север…
Глава тридцать восьмая. ОТЧИЙ ПОРОГ
Всякий, кто посеет семена зла в надежде пожать добро,
обольщается тщетной мечтой.
Саади
Ноги заплетались, ступни задевали друг за друга, причиняя невыносимую боль. Трещины на коже, язвы, ссадины гноились. Иргаш с трудом перебрался через галечные россыпи Курусая и, тяжело хрипя, наклонившись всем туловищем, полез по тропинке вверх по обрыву. Временами он останавливался и старался отдышаться. Глаза его рыскали по расстилавшейся под ним широкой, знакомой долине. Бока холмов покраснели от колосившейся пшеницы, залитой лучами закатного солнца. Жаворонки в вышине заливались послед-ней вечерней песней. Из хижин и юрт пастухов, прижавшихся к горе Черепахе, тянулись синие дымки. Около далёких очагов пестрели яркие красные, жёлтые платки женщин, готовящих ужин.
Потянув к себе запахи степи, жилья, очажного дыма, Иргаш стал озирать-ся.
Дюшамбинская
Бросив ещё взгляд вверх и вниз по саю и убедившись, что нигде не видно вооружённых всадников, Иргаш снова полез вверх. Ему всюду чудились всякие страхи. «Так бывает, когда у человека много врагов, — старался успокоить себя Иргаш. — Человек думает, что он один на свете, а со всех сторон на него устремлены взоры». И, выбравшись наверх, он снова огляделся.
Всё оставалось в кишлаке Курусай неизменным, хоть прошло немало времени с тех пор, как он последний раз ушёл отсюда. Те же разбросанные в лощине глинобитные домики, смотрящие тёмными прямоугольниками дверей на заходящее солнце, полуосыпавшиеся ограды из глины и камней, дом Тишабая ходжи повыше на склоне холма. Горлинки с рубиновыми лапками ходят важно по утоптанным тропинкам и чёрными бусинками глаз осторожно смотрят по сторонам. Стайки воробьев роются в свежем навозе.
Сердце Иргаша чуть защемило, когда он остановил свой взгляд на знакомой крыше родного дома, где он так долго жил, вдыхая запах дыма, и сидел в кругу родных. Но тёплое чувство мгновенно исчезло, лишь только рука его наткнулась на твердую рукоять маузера.
Иргаш еле шёл, слабый от голода. Халат и вся одежда его уподобились рубищу нищего, борода и усы всклокоченной шерстью покрывали лицо, но с оружием он не расставался. Пока в его маузере, подаренном ему лично Мохтадиром Гасан-эд-Доуле Сенджаби есть патроны, он, Иргаш, ещё живой.
Он шёл и шёл, озираясь исподлобья. Встречные смотрели на него с опаской, оглядываясь и долго провожая глазами. Некоторые, видимо узнав его, покачивали головами. Но никто, и это больно задело Иргаша, не поздоровался с ним, не сказал простого: «ассалям алейкум». Или они не узнали его, или... не желали узнать. О, как ему хотелось сейчас поднять голову и, потрясая камчой, заорать вон на идущего ему навстречу пастуха Асада. Во взгляде его только любопытство и никакого уважения. Скотина! Не так он себя вёл, когда Иргаш на огненном коне, в шёлковом зелёном халате, с винчестером за плечами скакал по кишлаку. О, тогда Асад ломался пополам в поклоне и за счастье считал, чтобы Иргаш удостоил его хоть мимолетным взглядом.
Но Асад прошёл, слегка сопя от одышки, и даже взглядом не показал, что он заметил Иргаша, точно тот и не плелся, прихрамывая и морщась от боли в ногах, по улице.
Иргаш стремительно обернулся, в то же мгновение обернулся и Асад. Глаза их встретились. Асад отвернулся и пошёл своей дорогой. Значит, он узнал его, Иргаша, и только просто не захотел иметь с ним дела.
Чувство отчуждения холодком разлилось где-то под сердцем. Его, Иргаша, не хочет признать Асад тупица и трус. Что же тогда скажут старейшины, те самые старейшины, которые одержали в бою верх над Энвербеем, главнокомандующим, те самые старейшины, по приказу которых курусайцы перерезали ночью джигитов шайки Батыра Болуша, те самые старейшины, которые сумели «мужеством своим, храбростью и умением охранить очаги курусайцев от басмаческого разорения в течение трёх долгих лет смятения и войны. Что скажут они, когда увидят его, Иргаша?