Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Утром пришлось снять с сёдел вьюки и нести в руках. От голода и истощения многие бойцы падали и остава­лись лежать в снегу. Уговоры не помогали. Доктор пре­дупреждал, что если здесь заснуть, то уже не проснешь­ся. Тогда Юнус приказал не жалеть ударов и колотушек. Приходилось поражать-ся выносливости и терпению каганских железнодорожников-близнецов Хасана и Хусанц. Страшные, чернолицые они тащили и свои и чужие хурд-жуны, винтовки, патроны. Срывались, падали, раздирая свои и без того рваные сапоги о торчавшие изо льда острые выступы, ранили ноги, но двигались вперёд, ещё оберегая коней от падения в пропасти. Чем дальше, тем путь становился всё хуже и хуже. Зимние бураны занес­ли склон горы, одели его толстым мокрым снегом. Исчез­ли последние признаки тропинки. Прежде чем сделать шаг, приходилось

протоптать дыру в тонкой снеговой корке, а затем уминать снег растопыренными пальцами рук. Ни у кого ни рукавиц, ни перчаток не оказалось. Пальцы очень быстро обмерзали, несмотря на прямые горячие лучи выкатившегося из-за гор солнца, ныли и болели нестерпимо. Бойцам приходилось непрерывно отогревать руки. Доктор покрикивал: «Трите снегом! Грейте, а то отрезать придется!» Поработав на прокладке тропы несколько минут, даже сильный человек падал от усталости. Тело растягивалось на мягком снегу, глаза, ослепленные до боли белизной, сами собой смыкались, сон охватывал мозг, и тогда делалось все безразличным, но подскакивал Юнус и ударом приклада возвращал замерзавшего к жизни. Не терявший ни уверенности в себе, ни бодрости Алаярбек Даниарбек предпочитал действо­вать камчой. Жестоко, больно, но ничего не поделать. Пусть человек испытает боль и обиду, чем, не дай аллах всемогущий, отправится прямо отсюда, из царства ледя­ных джиннов, в блаженные сады Ирама. А замерзнуть тут ничего не стоило, так как кроме бязевого белья да тонких еле-еле подбитых ватой стареньких халатов на бойцах ничего не имелось. Братья-железнодорожники, несмотря на категорическое запрещение Файзи, скоро сняли сапоги, чтобы совсем не остаться без них, и шли по сугробам, обмотав ноги тряпками. Впрочем, оба бо­гатыря на холод не жаловались. Работали они неутоми­мо и с таким азартом, что и от них и от коней, за ко­торыми они присматривали, шел пар. Хасан и Хусан держались вместе, подбадривали друг друга воплями «Давай! Давай!», далеким глухим эхом нарушавшими тишину вечных гор, а когда становилось особенно не­вмоготу, хриплыми голосами затягивали по-русски:

Наш паровоз летит вперед,

В коммуне остановка!

Песню подхватывал доктор, а за ним Алаярбек Дани­арбек, не любивший ни в чем уступать своему начальни­ку.

Перевал тянулся бесконечно. Солнце жгло немило­сердно. Резь в глазах усилилась. В довершение неприят­ности четыре бойца ослепли, и их, беспомощных, вели под руки. Поразившее их несчастье подействовало на этих сильных, с железными мускулами людей ошеломляюще. Они не верили, что зрение вернется к ним, плакали, как дети, отказывались идти дальше. Среди бойцов участи­лись случаи обмороков. Начиналось с одышки, ужасной слабости, головокружения. Боль разрывала голову. Из носа текла кровь. Доктора звали то туда, то сюда. И он, проваливаясь до пояса в снег, пробирался к заболевшим, приводил их в чувство, старался помочь чем мог. «Тутэк» — горная болезнь, — констатировал он. — Значит, мы забрались на высоту, превосходящую три версты.

Пётр Иванович сам ощущал в себе признаки «тутэка», но старался силой воли побороть их и с торжеством замечал, что это ему удается. Временами с высоких скал излетали порывы леденящего вихря, бросавшего мокрый снег прямо в лицо. Покрывшиеся ледяной коркой кони застревали в сугробах, и их вытаскивали руками.

— Если снова пойдёт снег, — сказал Файзи докто­ру, — мы пропали.

Он проявил малодушие вполне понятное. Никогда ни он, ни его бойцы не видели столько снега. Даже в самые суровые зимы в Бухаре снег выпадает тонким слоем, а здесь его целые горы. Доктор спокойно заметил:

— Ничего, выроем ямы и отсидимся. Но рыть ямы не потребовалось.

В полдень отряд стоял на высшей точке перевала.

Верстах в трех-четырех по дну «цирка» извивалась черной цепочкой банда матчинцев. Утром они обнаружи­ли дорожку из следов, протоптанных копытами коней отряда Файзи, и бросились преследовать.

Зябко кутаясь в тонкий верблюжий халат, подозвав помощников и показывая на далекую ещё банду, Файзи объявил:

— Друзья, приготовимся к бою.

Доктор с тревогой смотрел на него, и не потому, что предстоял

бой с бандой, значительно превосходившей их силы. Нет, его беспокоил Файзи. За время путешествия он дошёл до крайнего истощения. Даже говорил он с трудом, делая большие паузы между словами.

— Придётся... крепко... сражаться... Мы не уйдём от них... кони у них привычные. — Он закашлялся.

— Клянусь пророком, с ними не придется сражать­ся, — сказал Алаярбек Даниарбек, — смотрите.

Все повернули головы в сторону, куда указывал Ала­ярбек Даниарбек, и увидели гигантский горный массив, весь окутанный толстыми седыми тучами. Они двигались и шевелились, но, что самое главное, они быстро спол­зали по склону бокового хребта прямо на перевал, где стояла кучка людей Файзи, и вниз на дно «цирка», где двигались басмачи.

— Вот с кем придется повоевать, с самим Хазрет Султаном.

И после маленького раздумья Алаярбек Даниарбек закричал:

— Скорее, скорее, на ту сторону! Клянусь пророком, у нас найдётся ещё кусочек времени... маленький кусочек времени...

— Отдать такую позицию, — усомнился Амирджанов, — я протестую.

Он выговорил эти слова сиплым простуженным го­лосом, странно звучавшим из платка, которым он по-ба­бьи обвязал голову и лицо. За всю ночь и утро он загово­рил впервые.

Безмолвно Алаярбек Даниарбек показал рукой вниз.

Басмачи остановились у начала подъема на самый перевал. В бинокль видно было, что они с тревогой по­глядывают на горы. Облака почти уже подкатились к са­мым всадникам, когда они вдруг повернули и поскакали, рассыпавшись точками по белоснежному пространству, в сторону, откуда они пришли.

— Скорее! — снова закричал Алаярбек Даниарбек, — вниз... Внизу, в долине Тамшут, мы переждём буран...

Они спускались, шли сквозь снег и вьюгу, теряя друг друга, ничего не видя перед собой...

А незримый Хазрет Султан выл и гудел, словно изде­ваясь и торжествуя над ничтожными, осмелившимися нарушить его вечный покой…

Глава пятая. УЩЕЛЬЕ СМЕРТИ

Прежде чем войти, подумай как выйти.

Тейан-и-Бема

Южная весна одела степи и горы Кухистана в шелко­вый зеленый наряд. С грохотом и шумом разлились та­лой снеговой водой горные ревущие речки. Запылали кро­вавым пламенем тюльпановые луга долин Гиссара и Бальджуана. Раздолье наступило для отощавших, исто­щенных небывало суровой зимой коней.

Вышли из своих клетушек почерневшие от стужи, очажного дыма, голода земледельцы и, зябко кутаясь в лохмотья, поглядывали из-под руки вокруг: не время ли пахать землю деревянным омачом, не время ли сеять пшеницу и джугару? Поглядывали, сплевывали густо наземь и прятались в свои мазан-ки. Нет, не время! Скрежеща подковами по оттаявшим каменным дорогам, по весенним лугам, топча багровые маки и бирюзовые ко­панули, сшибая головами нежный урюковый и персиковый цвет, поскакали во все концы бородатые, бровастые кре­пыши. Застучали в ворота и двери. Загикали на дехкан, за-махали плетьми. Эхом отозвался в скалах вопль: «Му­сульмане-правоверные, истребляйте неверных!»

Взревели медные карнаи. Забили нагарачи в бараба­ны. Защелкали винтовочные выстрелы. И там, где баг­ровели тюльпаны, заалели рубиновые капли живой чело­веческой крови. Война продолжалась. Стонали кишлаки. Стонали города. Тяжёлой поступью поползли через мед­ленно очищавшиеся от снега перевалы банды осатанелых газиев — борцов за веру, за ислам, за мракобесие.

Короткая бойкая весна отцвела, в свои права вступа­ло жаркое лето.

Мрачно насупившись, надвинув на лоб красную, уже изрядно потершуюся турецкую феску и картинно засунув по-наполеоновски руки между третьей и четвертой пугови­цами за борт френча, ехал на коне зять халифа правоверных, сам Энвербей, ныне главнокомандующий, единый и всесильный. Теперь он, снедаемый честолюбивыми меч­тами, в душе считал, что чин вице-генера-лиссимуса уже для него недостаточен. Он ждал первой победы, чтобы присвоить себе малоизвестное в Бухаре звание «амир-низама» — генералиссимуса.