Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Но колонны, во главе с Энвербеем, всё ползли, не­уклонно двигаясь мимо усеянных утомленными спешив­шимися всадниками на запад к благодатному, утопав­шему в рощах и садах Байсуну.

Курбаши советовали Энвербею остановить войско на отдых. «Вечером, освежившись, отдохнув, двинемся дальше».

Но главнокомандующий оставался непреклонным. Как? Из-за какой-то жары останавливаться! Испортить начало столь блестящего похода. Поселить в души со­мнение, неуверенность. Нет, ни в коем случае! И взгляд его становился всё упорнее, а брови сдвигались

всё воинственнее.

«Наконец, — говорил Энвербей, — чего мы боимся. Нашим воинам жарко и душно. Это так! Но и Красной Армии не сладко. Многие их бойцы — северные люди. Солнце юга для них хуже смерти. Большевистские сол­даты валяются сейчас на земле, высунув языки, изнемо­гая от жажды, ищут тени. Вперёд, мы возьмём их го­лыми руками.

Курбаши подобострастно сгибались в поклонах, бор­мотали:

— Да будет ваш глаз ясен!

— Увы, слушатель должен быть умным, а куда уж нам!

— Море вашего великодушия да бушует!

Но отойдя в сторону, они бормотали проклятия. Не­довольство их росло. Духота, соленая вода, усталость лишали их самообладания. Дорожные муки — муки могилы.

— Сам маленький, — злился Ибрагимбек,— а голос как выстрел.

— Раскомандовался, — вторил ему Даниар-курбаши. — Собака приказывает своему хвосту. А мы сами приказывать умеем.

— Наобещал целые горы, — сказал курбаши Алим Крючок, — сам завёл нас в солёную щель и кричит: «После победы отдохнём!» — А по мне: лучше сегодня яйцо, чем завтра курица!

Конечно, Энвербей не слышал разговоров своих «ге­нералов», как называл он их не без иронии. Но недо­вольные, надутые физиономии курбашей не укрылись от его взгляда.

— Позвать ко мне Сеидуллу Мунаджима!

Мертвоголовый адъютант Шукри эфенди исчез и почти тотчас же появился со старичком из сирийцев. Он был одной из немногих слабостей Энвербея, уступкой рационалистического сухого разума зятя халифа мис­тике и силам потустороннего мира. Верил ли сирийцу-астрологу Энвербей, он и сам сказать не мог. Обычно он издевался над Сеидуллой Мунаджимом, презритель­но называя его кустарем-«волшебником», но… что скры­вать? Порой Энвербей чего-то искал в таинственном бреде сирийца.

Обливаясь потом, сипя и разевая рот, как рыба, вы­тащенная из воды, Сеидулла Мунаджим робко прибли­зился к Энвербею.

— Ну-с, волшебник, как живешь? Как твои гаданья? Не правда ли, они хороши для самого гадальщика. Пи­тают его бесплодные мечтания.

— О нет, — засипел сириец, — я вижу, о прибежище величия, молнию, вырвавшуюся из твоей руки и прон­зившую тучи подобно блистающему мечу.

И он пальцем ткнул в перстень, горевший на руке Энвера красно-чёрным своим агатом. Энвербеи прило­жил камень ко лбу и удивился. Воспаленной кожей он почувствовал приятный холодок камня.

— Его носил на пальце Халиф Ма'амун и принёс ему победы над неверными. Теперь он на твоей руке, Энвер, — причитал сириец, — если бы тебе ещё элексир из философского камня, ты увидел бы будущее.

— Ты

что же, колдун, хочешь мне накаркать пло­хое? Начинай фаль-гада-ние!

Но сириец уже вошел в роль.

Он вытащил из-за пазухи коран и раскрыл его на­угад. По количеству стихов в суре он рассыпал на зем­ле зеленые камешки и вдруг завизжал:

— Вижу, вижу. Всадники, всадники. Мечи блистают. Тучи мчатся. Кровь льется.

— Я одержу победу! — сдавленным голосом вос­кликнул Энвербей.

— Я слышу топот победоносных сил, — бормотал старец, — огонь поджаривает, ветер раздувает.

— Тьфу! Уйди!..

Но сириец показал на коня Энвербея и вдруг исте­рически завопил:

— Конь съел свою тень. Плохая примета!

Солнце стояло в зените и тень от всадника сошла почти на нет.

Ещё мрачнее стал Энвербеи. Он злился на себя: ка­кая глупость — верить в приметы!

Энвербеи имел немалый военный опыт. И он вёл наступление по правилам воинского искусства. Он по­слал вперёд и разведку и воинское охранение. На об­ширных просторах байсунских предгорий двигались испытанные, отлично вооружённые полчища. По замыс­лу Энвера они должны были охватить старым традициионным воинским порядком турок — полумесяцем — Байсунский плацдарм.

Спереди всё громче доносилась дробь винтовок, и всё чаще у зелёного изрядно пропылившегося шелково­го знамени командующего появлялись на взмыленных лошадях обалдевшие от жары, бормотавшие еле воро­чающимся распухшим языком новости, вестовые. Вести приносили они утешительные.

Красные, неся потери, медленно отступали, очищая выходную пасть Ущелья Смерти. Уже в бинокли разли­чались жёлтые домики города Байсун, священные чина­ры на горе. Подул со льдистой вершины старика Байсуна освежающий ветерок.

— Вперёд, вперёд! — отдавал приказания Энвер­беи, — объявите войскам. С нами аллах и пророк его Мухаммед, гордость мира! Напоминаю: пятого марта вероотступники-бухарцы созвали съезд населения. На сборище этом они похвалялись, что басмачеству пришёл конец. Клянусь, сегодня вечером проклятые будут с виселиц взирать на наше торжество и веселье.

Он не останавливался сам. И только всё чаще пил шербет с коньяком, который готовил ему мертвоголовый адъютант тут же, на ходу.

— Не пора ли пообедать! — заикнулся кто-то из приближённых.

— Нет, после победы в городе будет пир. Вперёд! Клянусь, я слезу с коня только в Байсуне. Аллах! Про­рок Мухаммед никогда не вкушал пищи, пока не повер­гал врага в прах.

Совсем вытянулись лица курбашей, но только Дарвазский бек осмелился пробурчать:

— Чашка горячее, чем пища! Уж очень он усерд­ствует, наш командующий.

Но сколько ни старался Энвербеи, сколько ни выхо­дил из себя, движение войсковых масс всё замед­лялось и замедлялось, а после полудня и совсем оста­новилось. Скакали вестовые, метались адъютанты, сипло ругались курбаши и военачальники, пыль повис­ла в воздухе, а армия не двигалась.