Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Пришлось и Энвербею забыть о клятве и слезть с коня, поразмять ноги. Он ходил взад и вперёд и плеткой стегал по головкам серебристой пахучей полыни и еже­минутно спрашивал:

— В чём дело? Почему вы не говорите, в чём дело!

Он почернел не то от солнца, не то от душившей его злобы и всё спрашивал:

— В чём дело?

Но никто не отвечал, да и не мог ответить.

Собственно, ответ звучал очень громко и настойчиво. С севера и с юга доносилась всё более настойчивая пальба. Причём в беспорядочную трескотню винтовок всё чаще властно, железной музыкой

врезались пуле­мётные очереди.

— В чём дело?

— Не понимаю, — ответил генерал Селим-паша, раз­глядывавший в бинокль окрестности. Рука его внезапно задрожала, и он поспешно передал бинокль Энвербею.

Энвербей долго смотрел вдаль, и отвратительноеощущение тошноты поднималось от желудка к горлу. Он смотрел и не верил.

Пологий, жёлтый и до сих пор пустынный склон большой сопки, закрывавшей со стороны Байсуна пасть Ущелья Смерти, ожил. По склонам быстро перебежка­ми двигались пехотные цепи. Да, самые настоящие це­пи, плотные, с чёткими интервалами. Те самые стройные, железные цепочки пехоты, которые решали участь сраже­ний величайших войн истории.

Точно завороженный, смотрел Энвербей. А на него, на его сбитую в беспорядочную кучу, толпящуюся на узком дне лощины Тангимуш, известной под названи­ем Ущелье Смерти, конницу надвигался неумолимый, непреклонный вал ощетинившейся лесом штыков пехо­ты, молча, грозно. «Вот оно, зловещее предсказание, сирийца Сеидуллы Муладжима! Так я и знал!»

Оторвав от глаз бинокль, Энвербей замахал им в воздухе и что-то хотел крикнуть. Но язык не слушался его. Изо рта вырвался хрип. Глаза его выкатились и лицо стало страшным. Да, Энвербей был военным че­ловеком. И он понимал, чем грозит появление пехоты противника здесь, в такой момент для огромных масс кавалерии, зажатых в ущелье, не имеющих, где по­строиться, развернуться.

Как он мог допустить такое. Как он мог забыть про красную пехоту! Да и уверяли, что у большевиков нет пехоты, не осталось пехоты, что пехота разгромлена повстанцами под Бухарой, Самаркандом. Да и он сам во всеуслышание объявил, что большевистских сол­дат он рассеял зимой, разогнал. И вдруг... Их много. Батальон, два — нет, больше, гораздо больше. Ката­строфа!

Селим-паша мрачно произнес, точно прочитал мы Энвербея:

— Пятый... проклятье, пятый Туркестанский стрелко­вый полк... железные солдаты... видите?.. И жара на них не действует.

Вообще Селим-паша известен был ироническим скла­дом ума, а тут он говорил с явным сарказмом.

— Скорее! — командует он плотному усатому турку. — Полковник Вали-бей, атакуйте!

Вали-бей поворачивается и, выхватив саблю, коман­дует:

— Шашки долой.

Личная гвардия Энвербея с топотом, лязгом оружия выстраивается на дне ущелья. Лица патанов полны решимости, клинки блестят на солнце. Кони не стоят на месте.

— Не надо, — слабым голосом бормочет Энвер, — не хочу... Злой рок!

— Какой рок? — уже не кричит, а сипит Селим-па­ша. — Чепуха!

— Сеидулла Мунаджим... Не надо моих патанов... Они здесь пригодятся. Возьмите других.

— Кого? Кого? — бесится Селим-паша. — Этот сброд?

Подскочил

мертвоголовый адьютант и, держа ладонь у фески, выкрики:

— Эксцеленц, с юга наступает мусульманский полк.

— Что? Мусульмане? Их же сагитировали повернуть оружие против большевиков?

— Эксцеленц, они атакуют нас!

— Собаки! — пробормотал Селим-паша и, дав шпоры коню, поскакал куда-то в сторону.

— Куда? Организуйте оборону! — крикнул Энвербей. Но пехотинцы пятого стрелкового шагали совсем близко, всего в ста — ста двадцати шагах, и времени у Энвербея осталось ровно столько, сколько нужно, чтобы вскочить на коня и безмолвно в отчаянии повернуть вниз, к песчаному берегу речки. За Энвербеем поскакал Шукри эфенди. За Шукри эфенди — патаны. Закачалось, заплескалось посеревшее зеленое знамя пророка и по­плыло над головами тысяч всадников, но не вперед на запад к Бухаре, к Самарканду, а назад, вспять. Знаме­носец с перепугу не сообразил свернуть его. И зелёное пламя полетело, помчалось всё быстрее, всё стремитель­нее вниз по ущелью.

Среди жёлтых скал забурлила, взревела чёрная гус­тая, точно липкая патока, река всадников. Пробиваясь, меся спешившихся и отдыхавших на берегах речки джи­гитов, топча неуспевших вскочить с земли, рыча и ревя, распирая обрывы, поползла тягучей лавой энверовская армия, сметая всё со своего пути, давя свежие подтяги­вающиеся по ущелью отряды.

А впереди на своих отличных, мускулистых конях мчались «генералы»— курбаши. «Когда стадо пойдёт обратно, хромой впереди окажется». Сейчас и Ибрагим-бек, и Даниар-курбаши, и Крючок, и все другие главари басмачей думали единственно только о своей шкуре.

Ущелье Смерти, зигзагообразное, с массой крутых поворотов, усеяно острыми скалами, огромными валуна­ми. Подобно горному всесокрушающему мутному потоку, несущему огромные камни, мчалась масса осатаневших, обезумевших всадников, кроша, ломая кости, рыча, рас­таптывая людей в кровавое месиво, дробя оружие, унич­тожая и обращая в щепки повозки обоза и арбы, калеча верблюдов...

А бойцы пятого стрелкового неуклонно шли и шли вперёд, пропуская сквозь свои боевые порядки красных конников, устремившихся по руслу Солёной речки и взявших в клинки бегущую армию Энвера.

С юга на обрывы поднялись цепи мусульманского полка и открыли огонь во фланг.

Что же случилось? Почему Энвербей оказался столь внезапно лицом к лицу с пехотными цепями?..

Ещё ночью части Красной Армии сбили в неудержи­мом порыве авангарды Энвербея с укреплённых высот по фронту Байсун-Рабат. Но вышло так, что конники Сухорученко отмели разгромленных басмачей не к жер­лу Ущелья Смерти, а на юг, в сторону, в холмистую степь. Энвербей же в полной уверенности, что авангард гарантировал его от всяких случайностей, вёл торжест­венным маршем свою многотысячную колонну вперёд. Дозорная служба оказалась не на высоте. Нукеры, быв­шие в дозорах, больше думали о воде и тени и к середи­не дня автоматически влились в передовую колонну, в которой ехал сам Энвербей, растворились незаметно в ней. Так исламская армия осталась без глаз и ушей.