Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

И нужно же было, чтобы, поддавшись общему настро­ению (Энвербею никак не хотелось сказать — общей панике; ужасно неприятное для полководца выражение), он, зять халифа, главнокомандующий военными силами ислама, генералиссимус с мировой военной славой, отсту­пал (спасался — тоже неприятное слово) столь поспешно, что потерял и обоз и свои личные вещи. Всё попало в лапы большевикам. Можно было бы послать представи­теля, попросить вернуть их... Но ведь он, Энвербей, со­всем недавно высокомерно, следуя примеру заводил Антанты, объявил, что большевиков он не считает вою­ющей стороной, что большевики —

грабители и мятежники и что с ними никакие переговоры, принятые по междуна­родным правилам войны, вести не подобает, а следует расправляться как с грязными мятежниками. Более того, он же, Энвербей, являясь зятем халифа и представите­лем аллаха, мечом божьим на земле, полководцем воин­ствующего ислама, не далее как дней пять назад объ­явил, что большевики, гяуры, — неверные и что пророк призывал истреблять гяуров, как собак, не давая поща­ды ни мужчинам, ни женщинам, ни младенцам.

Тело всё чесалось и зудело от пота, а свежие рубаш­ки из тончайшего голландского полотна остались, чёрт бы побрал эту панику и спешку, в Кафрюне. И неудобно начинать переговоры с большевистскими комиссарами, упоёнными победой.

И хуже всего, что повсюду, среди бегущих по ночным дорогам, на тревожных привалах, среди мирных дехкан пополз «миш-миш» — слушок: «Энвер-де, потерял свои запасные брюки! Хи-хи!»

«Xи-хи!, Ха-ха! Брюки! Хо! Брюки зятя халифа! Охо-хо!»

Шептались всюду. Смеялись, несмотря на панику, несмотря на страх перед красными. Хохотали! В бедах Энвера они находили утешение и удовлетворение.

Над главнокомандующим армии ислама, зятем хали­фа, генералом турецкой армии Энвербеем-пашой смеялись.

Армия бежала всю ночь. Ни один огонек не светился в ночи. Костров некогда было раскладывать.

В темноте ночи Энвербей потерялся. Куда он девался, никто не знал, и вся масса басмаческой кавалерии кати­лась, никем не управляемая. Скакали воины ислама до тех пор, пока к утру измученные лошади не встали. Страх перед островерхими звездастыми шлемами заставлял многих бросать лошадей, оружие, бархатные камзо­лы, серебряные пояса, разбредаться по кишлакам и мгно­венно перекрашиваться в мирных дехкан.

Только из-за глинобитных стен селения Карлюк бас­мачи открыли было по красным конникам беспорядоч­ную стрельбу, но сопротивление продолжалось недолго.

Весь следующий день части Красной Армии быстро продвигались по степи и к утру вышли в долину реки Сурхан. С песнями конница вступила в Миршаде. Гриневич с тихой грустью разглядывал убогие глинобитные мазанки, брошенные, перевёрнутые юрты, пыльные до­роги. Вспомнились прошлогодние события, кровь про­литая в таком забытом богом и людьми уголке.

Сухорученко вперёд ускакал со своими конниками разведать, где же противник?

Ночью он вернулся и разбудил Гриневича, спавшего под буркой, прямо на кошме, постеленной около стены домишка.

— Противника нет!

— Где же Энвер?

— Чисто, пусто! Драпанул, наверно.

Гриневич сел и зевнул.

— Беда, если южная колонна замешкается. Уйдёт собака в Афганистан.

Утром красная кавалерия без боя заняла города Юрчи и Денау.

Глава

шестая. ПАСТУХ

Совершив путь славы и чести,

поставили смерть впереди жизни.

Махмуд Тараби

Будет жить вечно всякий, кто

прожил с доброй славой, потому

что и после него воспоминание о

добрых делах оживит его имя.

Саади

— Подожди! — буркнул Ибрагимбек.

Сидя на своём коне, он смотрел из-под руки на далё­кую байсунскую гору, до подножия затянутую свинцово-чёрными тучами с седыми загривками.

— Чего ждать? — пробормотал гарцевавший рядом Даниар-курбаши. Карий жеребец под ним вертелся и из-под копыт летели комья глины, сухие веточки, колюч­ки. Коню явно передавалось нетерпение хозяина.

— Они идут по дну сая. Я ударю и...

— Подожди... — Ибрагим ткнул рукоятью камчи ту­да, где были тучи. — Такого дождя десять лет не ви­дел... Этот дурак-командир воды наглотается. Тогда ударим...

— Ударим... Я его помню... командира Сухую ручку. Сколько раз вместе водку пили, когда я у них был... Ур-ур кричать умеет, рубиться умеет, но в смысле ума...

Даниар-курбаши не стал распространяться насчёт ума Сухорученко, а только пошевелил пальцем около лба.

— Его завели в сай, а он, слава аллаху, ничего не понимает.

Нестерпимо парило. Обрывы мешали Сухорученко со дна сая рассмотреть горы и тучу, которая так заинтере­совала Ибрагимбека. Гигантские белые и серые облака, столбами ходившие в небе до самого зенита, вызывали зависть и проклятия бойцов. Совсем недалеко, где-то за холмами, лился дождь, омачивая землю, стекая в бла­годатные ручьи и озерки, неся прохладу и свежесть, а здесь, на дне каменистого сая, блеск раскалённой галь­ки, дышавшей в лицо сухостью и жаром, слепил глаза. Ни ветерка, ни малейшего движения воздуха! Даже ящерицы, даже муравьи куда-то исчезли. Лошади бре­ли, опустив головы. Люди в сёдлах раскачивались, как маятники. После неслыханного подъёма, после взрыва всех душевных и физических сил, вызванных бешеной атакой, сонная одурь стремительным, цепенящим ударом обрушилась на отряд. Только Сухоручен­ко с точностью автомата через равные промежутки времени «подогревал» настроение звучным матом, от которого даже кони встряхивались и начинали шагать бодрее.

Ехавший рядом с комэском Хаджи Акбар каждый раз поворачивал к Сухорученко толстое прыщавое ли­цо и только вскидывал изумленные брови. Помимо вы­полнения обязанностей проводника и фуражира эскад­рона Хаджи Акбар считал своим долгом развлекать командира рассказами о благах и чудесах горной страны,

— Такие красавицы-таджички там, — разглагольствовал Хаджи Акбар и чмокал губами, — нет равных им по красоте. Определенно женюсь, как попаду в горы.

— Нашёл время... — удивился Сухорученко. Воспаленными глазами он изучал жёлтые обрывы, выжженные холмы.