Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Марш за винтовками, да быстро. А то ползаете, как вши по мокрому пузу.

То ли властный голос, то ли образное сравнение за­ставили бойцов на этот раз двигаться побыстрее.

— Позор! Вы позорите звание бойцов Красной Ар­мии, — сказал Гриневич, — посмотрите на себя. Бандюки, подлинно бандюки. Грязные, расхристанные, оборван­ные, морды заспанные! В чём дело?

— Семь дней в седле! — послышался голос из тол­пы бойцов.

— Сапогов не сымали!

— Щей не варили!

— Не спамши, не емши десять дней!

—

Махорки не дают!

— Опять же солнце... печеть!

Молчал Гриневич слушал, ни один мускул на его лице не дрогнул. Он ждал. Выкрики становились все реже, всё тише. Ещё раз кто-то неуверенно повторил:

— Щей не варят! — и смолк.

Не торопился Гриневич. Он только внимательно разглядывал бойцов, сгрудившихся перед ним беспорядочной толпой. В душе он с ними был согласен: и устали они, и солнце пекло и шей не варили...

— Нам, товарищи, — тихим голосом начал он, не годятся для красной конницы такие бойцы, вроде вот тебя, — он кивнул в сторону заплывшего жирком бойца. Его растрясёт немного в седле — и он с лица спадает. Ему не седло, а пружинную кровать с никелевыми шишечками…

Послышался сдавленный смешок.

— Поехал мужик воевать... Думал — праздник, а теперь похудать боится. Вишь ты, ему два фунта ржаного хлеба подай да табачку, да чаю, да щей с приправой, да не как-нибудь. а в двенадцать ноль-ноль. Иначе аппетит испортится и в желудке дворянском забурлит. Тебя Сидоров зовут? — спросил он бойца.

— Сидоров! — неуверенно сказал боец.

— То-то вижу, знакомая личность... Так вот,— снова обратился он к толпе, — к Сидорову мы приставим пару верблюдов и арбу... Зачем? — спрашиваете. — Да возить Сидорову кашу, чтоб его благородие изволило сытно кушать.

Все засмеялись.

— Смех — смехом, — сказал Гриневич, — а ежели все такие будут, как наш Сидоров, придётся за эскадроном тысячу верблюдов вести... Товарищи, вы бойцы славной Красной Армии, а не кисейные барышни. Вы пришли сю­да воевать с бандитами, врагами Советской власти, а не щи с кашей кушать. У нас не место нытикам и слюн­тяям. Здесь, понимаю, жарища, вода солённая во фляге, комары, малярия, в степи по колючке, в горах по камням лазать приходится. Никуда не годен кавалерист, если он не может ночевать без крыши, есть баранины без соли. Ячменная чёрствая лепешка за пазухой да кружка жес­тяная с чаем... Вот завтрак, обед, ужин. Берданка под спину, седло под голову — вот сладкий сон... Сто верст не слезая с седла — и сразу в рубку... Вот такие бойцы нам нужны. Понятно?

— Понятно, — откликнулось несколько робких голо­сов.

— Вы зачем сюда, товарищи, приехали? — продол­жал Гриневич. — Вы приехали воевать с клевретами анг­лийского империализма! Освобождать пролетариат и бед­ноту от гнёта капиталистов! Бить эксплуататоров! Где ваша революционная дисциплина? Дрыхнете средь бела дня, нежитесь да слюни пускаете.

Уже давно Сухорученко мялся, переступая

с ноги на ногу. Широкое лицо его, обожжённое солнцем, совсем ста­ло багровое. Он порывался что-то сказать, но Гриневич каждый раз останавливал его.

— Вот, ребята, какой разговор! Вижу, распустились вы, о мягких тюфяках соскучились, да боитесь живот рем­нём подтянуть. Что ж, в тыл вас отправим цейхаузы да нужники караулить, верблюдов да ишаков с грузом водить, так, что ли, товарищ Сухорученко?!

Комэск даже покачнулся и, ловя воздух ртом посинел.

— Что же ты, Сухорученко, молчишь? Скажи хоть слово, а то тебя кондрашка хватит.

— Мна... мна... — бормотал Сухорученко.

Лица бойцов потускнели.

— Разрешите сказать, — выступил вперед, гремя шпо­рами, чубатый боец — видно, из кубанских казаков. Всё на нем сидело ладно, словно влитое: и гимнастёрка, и портупея.

Он тряхнул чубом и, когда Гриневич кивнул головой, громко проговорил:

— Извини, товарищ комбриг, хлопцы раскисли. Больше не допустим...

Он щёлкнул шпорами и отступил в ряды. Все молчали. Гриневич смотрел на бойцов, бойцы тревогой смотрели на него, что решит он?

— Седлать! — скомандовал Гриневич.

Вся толпа только мгновенье не двигалась и вдруг бросилась единой массой к коням.

— А ты, — обернулся Гриневич к Сухорученко, — сдай эскадрон Павлову.

Лицо Сухорученко сразу же покрылось испариной. Он отступил на шаг и, бледный, смотрел на комбрига ле­печа:

— Алёша! Алёша!

— Товарищ Павлов, принимайте эскадрон. Покажи на что способен эскадрон пролетарской одиннадцатой ди­визии... О делах доложишь потом. Всё!

— А я? — простонал Сухорученко.

— А вы, — сухо отчеканил Гриневич, — вы, товарищ Сухорученко, рубака хоть куда. Вот и оставайтесь в эскадроне... бойцом.

Показав Павлову глазами на эскадрон, Гриневич кивнул.

Прозвучала команда: «По коням!»

Через минуту эскадрон скакал к Кафирнигану.

— Даёшь Энвера!

Глава восьмая. КОГДА БЬЮТ БАРАБАНЫ

От клича богатырей и дождя стрел

потускнел солнечный круг.

Фирдоуси

— Что значит слава?

— Увы, брызги воды!

Омар Хайям

Беспокойство Гриневича, что Энвер может повернуть на юг и скрыться за рубежом, казалось не лишенным оснований.

— Пусть сгорит в могиле, — кряхтел курбаши Ишан Султан, — видите, повернул он коня на юг. Что ему до нас? Что у него родной очаг? Ох-ох-о!