Набат. Агатовый перстень
Шрифт:
Глаза свои Ишан Султан блудливо и тревожно вскидывал на открытую дверь. Отсюда виден был кусочек двора с суетившимися нукерами, засёдланными лошадьми, тяжело гружёнными верблюдами. Разговаривая, Ишан Султан не поворачивал головы к собеседникам. Шея у него не двигалась. Ночью в суматохе бегства он упал с лошади и сильно расшибся.
— Ох-ох-о! Хоть он и зять самого халифа, а цыган он и обманщик... Что же не идёт Ибрагим? Что вы все молчите?
Он кряхтел и плевался презрительно.
Ишан Султан вел свой род от Дарвазских шахов и считал себя царского рода. Он
Ишан Султан даже ходил особенно. Походку он нарочно выработал боль-шой тренировкой еще в медресе — лёгкую, плавную, а все жесты и телодвижения были у него округлые и изящные. И тем не менее во всем проявлялась у него натура грубая, ненасытная. Это не мешало ему постоянно заявлять, что кротость и благонравие есть самые высокие качества мусульманина. Но даже его друзья говорили, перефразируя священное изречение из корана: «Походка походкой, но забыли вы, что нет неприятнее голоса в мире, чем голос осла!» Ишан Султан в ярости огрызался, на что ему спешили возразить, что грубость отнюдь не свидетельствует о благовоспитанности.
— Что же все молчат, о бог мой! — проворчал Ишан Султан и опять с тревогой уставился на дверь. Там, во дворе, беготня усилилась. — Так вы и будете молчать, пока драконы-большевики не нагрянут в Сары-Ассию и не наденут всех нас на свои железные шампуры, именуемые штыками.
— Ох, и ещё раз ох, — прорвался тучный, ещё не старый таджик Рахман Миягбаши, — сколько ваша пасть изрыгает слов... лишних слов... не даёте нам даже «э» сказать, а я вот думаю: время ехать!
— Куда? — испугался Ишан Султан.
— Я думаю, к себе... в Матчу.
— А я... а мы?!
— Каждый куда хочет... каждому своя дорога.
— Клянусь, шайтан, Рахман Мингбаши, вы правы, — заговорил Фузайлы Максум, владетельный бек Каратегинский. Он был себе на уме и совсем не хотел подвергать себя превратностям. Его Каратегин далеко, перевалы высоки, дороги плохие. Можно спокойно отсидеться, большевикам не добраться до Каратегина.
Со двора донёсся шум. Фузайлы Максум вздрогнул и вскочил с места, вытянувшись во весь свой карликовый рост. Он вертел забавной, увенчанной гигантской чалмой, головой, пытаясь разглядеть, что случилось.
— М-да, — продолжал он нарочитым басом. — Кто пойдёт против всевышнего, тот будет наказан. Ты, Рахман Мингбаши, прогневил аллаха, твои матчинцы в час боя лежали, высунув языки, на камне и дрыхали. Вот бог и наказал их.
— Что вы болтаете, — зарычал Рахман Мингбаши. У него был голос человека, привыкшего повелевать и распоряжаться. Рахман Мингбаши в царское время ходил в волостных правителях и жил припеваючи независимым феодалом в верховьях Зеравшана.
— У тебя, господин святой Ишан, — продолжал он, — твои воины никак не оторвут задницу от земли, больно уж они привыкли молиться, и от звука выстрела у них тотчас же наблюдается понос.
— А твои... а твои... — поперхнулся Фузайлы Максум — Оббо! Дело-то, выходит, слоновье! — Он отскочил от порога и отпрянул в сторону. Лицо его выражало такой испуг, что и Рахман Мингбаши, и Ишан Султан невольно приподнялись и уставились
В михманхану вошел, звеня шпорами, Энвер.
— Селям-алейкюм! — важно произнес он по-турецки и решительно про-шёл на почетное место, где только что сидел Фузайлы Максум.
Стараясь скрыть свою растерянность, курбаши тоже важно расселись по своим местам и бодро хором произнесли:
— Алейкум ассалом! Мы ваши покорные слуги... Пожалуйте в наш дом...
Но оживление тотчас потухло. Все молчали, перебирая в памяти вчерашние события и наливаясь злобой, исподтишка они разглядывали смотревшего свысока Энвербея, злорадно разыскивая в облике и одежде подтверждение слухов о том, что он бежал так поспешно, что растерял самые необходимые предметы своего одеяния. Курбаши считали, что зять халифа находится при последнем издыхании. Но им пришлось разочароваться: Энвербей сидел перед ними важный, подтянутый. Хорошо начищенные пуговицы мундира сияли медью, сапоги лоснилось, хоть глядись в них, усы торчали все так же заносчиво, как и всегда. Энвербей произнес целую речь, весьма туманную, смысл которой сводился к тому, что храбрец без ран не бывает. Ни малейшей растерянности или малодушия в лице его курбаши не нашли. Ошеломлённые, они не открывали рта. Молчание становилось невыносимым.
Резко выкрикнул Энвербей:
— Где брат мой Ибрагимбек?
— Кхм, — кашлянул Фузайлы Максум, — они в тароатхане совершают омовение. Он ночью спал с новой молодой женой и...
— Мусульмане сражаются, а он... предаётся семейным утехам. Позвать его!
Меньше всего подобало Фузайлы Максуму, владетельному беку и духовному главе Горной страны, выполнять распоряжения кого бы то ни было и даже самого зятя халифа, командующего армией Энвера-паши, но Фузайлы просеменил своими, миниатюрными ножками через михманхану к двери и крикнул во двор;
— Эй, там, позовите Ибрагимбека...
Но Ибрагимбек долго не шёл. Он не спешил.
Лицо Энвербея медленно начало краснеть. Всё больше и больше.
В полном молчании курбаши смотрели на лицо Энвербея и видели, не без испуга, что оно сначала приняло оттенок тюльпана, затем — цвет гранатовых зёрен.
Но только когда лицо зятя халифа устрашающе побагровело и набрякло от прилива крови, не торопясь вошел Ибрагимбек. Своей грузной фигурой, облачённой как всегда в несколько халатов (для величия), он занял в комнате очень много места. Он сидел, перебирая пальцами косматую свою бородищу, посматривал на Энвербея не слишком почтительно.
— Лишь тот, кто сломал себе кость, узнает цену лекарств, — начал было Ибрагимбек, — пока не настанет разлука, как можно узнать друга...
Задохнувшись от гнева, Энвербей выдавил из себя:
— Ваши воины, Ибрагимбек, уподобились... трусливым бабам... Где они, ваши воины, находились, когда решались судьбы ислама, что сделали они для великого Турана? Измена и предательство!
Теперь пришел черед багроветь Ибрагимбеку. Он упёрся руками в колени и, выпятив вперед свою чёрную бороду, зарычал: