Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Пощади, господин, — заволновались старики, — мы — нищие, голодные. Разве мы имеем достаток вроде него, — и они посмотрели в сторону корчащегося в муках Тишабая ходжу. — Он бай, он ради богатства в свои семь глоток собирает, а бедняк с бедняком де­лится. Видит аллах всеблагой, у нас нет столько бара­нов.

— Э, аллах! Да наш аллах всеблагой отлично знает, что у вас бараны есть.

— Мы с голоду помрём, детишки помрут.

— Распустили сопли, старье. Забыли, кто мало ест — мало будет есть,

кто много ест — глину будет жрать. Хо-хо!

В восторге от своего остроумия Батырбек Болуш схватился за живот и громко расхохотался. К счастью, хохот заглушил слова Шакира Сами:

— У кабана плохая шея, у злого плохая шутка.

— Ну, повеселили меня, беззубые, можете идти, — наконец смог выговорить Батырбек Болуш, милостиво отпуская старейшин.

Когда старики уже стояли, растерянно дергая свои поясные платки, Батырбек Болуш добавил:

— Да принесите по одному николаевскому червонцу, что зашыты за пазухой у ваших баб. Идите, а то я прикажу своим молодцам у них пошарить.

Старики что-то хотели сказать, но он поднял руку и обратился к детине, всё ещё возившемуся с раскалён­ными шампурами.

— Ну, как здоровье господина упрямца?

Вместо ответа детина осклабился и спросил:

— Прикажете ему голову отрезать, или как?

— Оставь ему голову на шее, с него хватит и калёного железа. Только вот что, — с подчёркнутым беспо­койством проговорил Батырбек Болуш, — завтра перед рассветом разожги угольков и приготовь побольше шампуров. Боюсь, тебе, извергу, найдётся работа.

Он так взглянул на старейшин, что они ошалело по­пятились. Засеменив старческими ногами, задребезжав по земле посохами, они поспешили со двора.

— Да! — остановил их окрик.

Они все нехотя, с отвращением оглянулись. Горбун стоял на краю айвана, упёршись руками в бока и ши­роко расставив ноги.

— Эй, старье, у вас тут в Курусае испокон веков жен­щины и девки безбожно не закрывают лица, а что-то не успели мои воины явиться в ваш навозный рай, ва­ши замарашки-гурии стали от них нос воротить, личики камзольчиками закрывать. Нехорошо, нехорошо! Ска­жите им, чтоб относились поласковее...

После ужина дехкане собрались под покровом ночной темноты у Шакира Сами. Безмолвными тенями они про­скальзывали во двор и так же безмолвно садились пря­мо на землю. Кишлак уже погружался в сон. Царила тишина. Только откуда-то доносился горький плач, воз­бужденные возгласы да взрывы визгливого смеха. Над холмом, где стоял байский дом, поднимался столб оран­жевого сияния. Оттуда неслись пьяные возгласы, женские голоса и приглушенные звуки дутара. Господин курбаши изволили отдыхать...

— Где Махкам? — спросил в темноте Шакир Сами.

— Он мёртвый.

— О боже!

— К жене Махкама пошел один, Махкам его не пускал.

— Мои

дочери убежали в степь, — сказал другой голос, — бедные дрожат там от страха.

— У Захида Кривого такое сделали, такое...

— Плачут все в доме вдовы.

— Они звери, дай им волю, не пощадят малолетних,

— Что делать, что делать? Если он с нашим баем такое сделал, разве смилостивится над беспомощными, беззащитными?

Голоса нарастали и слились в общий гул.

— Тише, — сказал Шакир Сами, — посоветуемся. Рассуждение одного, как сила одного, рассуждения де­сяти, как сила десяти, только прикусите палец, не шу­мите, батырболушские соглядатаи рыскают вокруг. Нам нет дела до Тишабая ходжи. Баран съедает траву, а волк барана, и каждый наполняет свой желудок с алчностью, — сказал мудрый Насир-и-Хисроу... И по­ка волк грызёт барана, траве передышка... Воспользуемся передышкой....

Не дожидаясь, когда все замолкнут, он продолжал:

— Они в наших домах, они едят из наших мисок, они смотрят на наших жён, они задевают наших доче­рей, правильно я говорю?

— Правильно, — послышались слабые возгласы,

— Они называют себя газии, они не газии, они псы.

— Правильно!

— Довольно терпеть нам притеснения, обиды.

— Что делать?

— Слушайте: в каждой хижине сидит один раз­бойник...

— Но у них сабли, винтовки.

— Отберём у них сабли, винтовки.

— А после придут мстители — от нас не останется и дыхания,..

— Кто трус, пусть с его женой спит басмач, пусть дочь его обесчестит басмач.

— Нет.

— Что делать? Что делать? А?

У кого-то вырвалось подобие рыдания.

— Какая там баба вздыхает?

— Вы забыли уже, как слабая женщина победила волка Ибрагима.

— Комсомолка Жаннат-бика молодец…А где она? Если она была здесь... она придумала бы.

— Нельзя. Разве можно. Их много.

Долго ещё шли споры, слова тихие, точно вздохи, и в ночной тьме. Небо тысячами глаз смотрело на кишлак, погружённый в глубокую тьму. Оранжевое сияние на холме потускнело, стало каким-то ржавым и совсем погасло. Потянуло из солёного лога сыростью, а кишлачники не спали, всё шептались.

— Сегодня зарезали двадцать баранов.

— Завтра они потребуют две сотни баранов, червонцы, пшеницу, — сказал Шакир Сами.

В ответ он услышал только хор вздохов.

— Ваши дочери через девять месяцев вам народ воров-ублюдков...

Снова поднялась волна вздохов.

— Ваши жены будут прислуживать у постелей воров.

— Проклятие! — вырвалось у кого-то, — уйдём из кишлака... Пойдём за Аму-Дарью... Лучше стать рабами... лучше быть соломой у пшеницы, чем пшеницей у сорной травы; лучше быть плохим у хорошего, чем хорошим у плохого.