Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Серьёзно, почти без удивления смотрели на старика тёмные, злые глаза Батырбека Болуша, особенно тёмные и злые на побледневшем лице. Он весь со своим уродли­вым горбом, хилым, дрожащим не то от холода, не то от ужаса телом, в тонком белье, казался слабым, беспо­мощным

— Как смеешь ты, голодранец, угрожать мне, — лязкая зубами, пытался кричать курбаши.

— Не пугай! Мы теперь не голодранцы, мы теперь, — и вдруг у Шакира Сами сорвалось: — Ревком!

Старик сам испугался этого слова, но тут же при­осанился и важно проговорил:

— Читай отходную молитву.

— Зачем тебе моя смерть, старик? — с трудом

выдавил Батырбек Болуш. — Если так сделаешь, разве небо вывернется наизнанку?

— Молись! Всю жизнь ты давал пищу могиле, а могила сожрала тебя!

— Берегись, старик, небесной кары!

— Для бедного и голого и небеса всегда тиран!

Одним сильным движением Батырбек Болуш стряхнул зазевавшихся парней, отшвырнул старика и в не­сколько прыжков оказался рядом с лошадью. Ещё секун­да — и он вылетел со двора, отчаянно колотя голыми пятками по бокам коня.

Выбежав со двора, Шакир Сами долго стоял и смот­рел во тьму, прислушиваясь к удалявшемуся топоту. Не­сколько кишлачных парней, вскочив на басмаческих ко­ней, ускакали искать беглеца.

— Плохо, — сказал Шакир Сами, — упустили. Ночь чревата событиями. Посмотрим, чем разродится она утром.

Быть может, первый раз в жизни он признал, что допустил ошибку и всё потому, что взялся не за свое де­ло. Его удел пахать землю, сеять хлеб, а не воевать. С людьми войны требуется особая сноровка, особое уме­ние. А где же военная сноровка у него, у Шакира Сами, земледельца?

Глава одиннадцатая. БИТВА КАМНЕЙ

Не говори: «Лошадь не лягнёт —

собака не укусит!»

Шибиргани.

Когда бы конь знал свою силу,

никого бы на спину себе не пустил.

Алаярбек Даниарбек.

На самом деле Энвербей отнюдь не считал себя по­бёжденным, хотя основное ядро его армии понесло боль­шие потери. По крайней мере, зять халифа ничем внешне не выдавал своих тревог и сомнений. Держался он по-прежнему высокомерно и заносчиво. С басмаческими курбашами обращался, как с мальчишками, повторяя во всеуслышание упрямым, гнусавым голосом: «Воевать не умеете. Дисциплины не знаете. Банда!»

С разъярённым Фузайлы Максумом у Энвера про­изошла дикая, истерическая сцена, во время которой оба они вели себя не столько военачальниками, сколько тор­гашами. Кричали друг на друга, вопили, желчно припо­минали старые счеты: какие-то десять винтовок, лошадь буланой масти с белой звёздочкой на лбу. В конце кон­цов Фузайлы Максум совсем осип, зачирикал птичкой и, махнув рукой, ушёл. На глазах у Энвербея он собрал своих изрядно потрёпанных, побитых каратегинцев и увёл их, сыпя проклятиями. Приближённые Энвербея умоляли его, упрашивали послать за Фузайлы Максумом, уговорить его вернуться. Но Энвербей счел ниже своего достоинства просить какого-то горного грабителя, разбой­ника. «Я его повешу», — заявил Энвербей. В эту же ночь исчезли и матчинцы Рахмана Мингбаши. Сам Рахман Мингбаши сидел за дастарханом с Энвербеем и ужинал, когда кто-то сообщил неприятную новость.

Рахман Минг­баши настолько растерялся, что с него слетела вся свой­ственная ему спесь, и он, оправдываясь, буквально пре­смыкался перед Энвербеем, чуть не плача. Позже они проехали вместе в кишлак, где стояли матчинцы, но не обнаружили ни малейших следов отряда. Поразительно, что до сих пор матчинцы ничем не выражали ни своего недовольства, ни сомнений. Всё это были тёмные, одетые в звериные и козьи шкуры и грубую домотканную ткань люди, бороды у них росли прямо из-под скул и не знали ни ножниц, ни бритвы. Головы они брили редко, и поэто­му косицы волос выбивались из-под шапок, и неизвестно, где начинались волосы и где кончался мех. Что с них спросишь: водят они у себя в Матче коз, едят лепёшки из тутовых сушёных ягод и даже предписанных исламом омовений от нечистоты не совершают. Безропотностью матчинцы отличались изумительной. Повиновались они своему родовому старейшине Рахману Мингбаши беспре­кословно и сражались без страха до последнего вздоха в самых безвыходных обстоятельствах.

Они очень смутно представляли себе догматы ислам­ской религии и в простоте душевной полагали, что «ал­лах» и «худо» — разные боги. К ним присоединяли они своих древних богов и божков — скал, рек, ледяных гор. Преобладала же у них полузабытая вера в бога солнца, сохранившаяся ещё от времён магов-зороастрийцев. Эн­вербей было попытался их просветить и направил даже ледяные горы ученого имама, но тот ничего не добился и вынужден был убраться подобру-поздорову.

Воевали матчинцы толпой, совещались толпой и ушли тихо, незаметно толпой как один.

— Собрались в круг, пошептались и ушли. Сразу ушли все скопом, — сказали в селении, когда туда при­ехал Энвербей с Рахманом Мингбаши.

На обширной луговине, где лагерем стояли ещё только недавно матчинцы, зловеще тлели во тьме угли потух­ших костров; даже при тусклом свете луны видно было, что трава примята, потоптана. Гудел ветер в ветвях ги­гантского чинара, да где-то кричал филин.

Рахман Мингбаши суетился, махал руками, сыпал проклятиями.

— Надо вернуть. Я верну проклятых.

Со своими приближёнными он ускакал во тьму ночи и... не вернулся.

Но Энвербей не остался один. Степные басмачи не покинули его. Куда они могли деваться?! Селения и род­ные их очаги были здесь, на просторах речных долин. Курбаши Даниар не отходил от зятя халифа, и все пони­мали, что он хочет выслужиться.

— О господин, я говорил — не верь Ибрагимбеку. Хитрец и обманщик. Был вором и остался вором. Гово­рил я — нельзя верить Фузайлы Максуму — трус он и об­манщик. Говорил я о Рахмане Мингбаши — козий пас­тух он, ему только камни грызть. Лучше, что они ушли. Лучше, что убрались их воры. Клянусь, я приведу столь­ко джигитов, сколько ты прикажешь.

Курбаши Давлет Минбай больше молчал, но благо­душествовал. Сколько соперников убралось с пути к воз­вышению и наградам.

Нельзя сказать, что Энвербей оставался довольным и спокойным. Он потерял около шести тысяч бойцов. Ар­мия ислама таяла и слабела на глазах.

Им овладела лихорадка деятельности. Прежде всего надо поднять дух армии. И он вспомнил старые времена. Армянские селения тоже проявляли непокорность, строп­тивость. Известно, чем все это для них тогда кончилось. В памяти воскресали зарева, кровь, обезумевшие от ужаса лица людей.