Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Между главарями басмачей не было согласия. Более энергичные и хитрые душили слабых. Энвербей находился в состоянии почти явной войны за власть с Ибрагимбеком. Локайский конокрад окончательно обнаг­лел. Ненависть, зависть, страх не давали ему покоя. Неудачи Энвербея вызывали злорадный восторг у Ибрагимбека. Он не наказывал мятежные кишлаки, хотя от Энвербея шли предписания за предписани­ями.

Шакир Сами с недоумением поглядывал на Сеида Музаффара и, в простоте душевной, подозревал какое-то коварство. Он думал, что вот-вот по знаку могу­щественного ишана на него кинутся нукеры с саблямя

наголо, ибо шея человека тоньше волоса. Но нукеры, подобострастно изгибаясь, несли блюда с угощением, и вскоре старик успокоился совсем. Мужицкой своей смет­кой он постиг, что Сеид Музаффар не только не зол на курусайцев, но даже доволен их мятежными настро­ениями. Тогда Шакпр Сами сам стал держаться неза­висимее.

Он потребовал, чтобы в возмещение всех убытков, понесенных курусайцами от басмаческого разора, Сеид Музаффар повелел Энвербею, Ибрагимбеку и главарям вернуть курусайцам овец, лошадей, быков, награблен­ных басмачами. Мало того, он сказал, чтобы Ибрагим-бек из своих амбаров отпустил бы пшеницы и кукуру­зы для голодающих дехкан.

Слушали ишанские приближённые и шептались: «Если вошь ползет по ноге, заползет на шею. Дашь волю рабу, сядет на шею!» Все ждали, что «жила терпения» ишана кабадианского наконец лопнет и Шакир Сами за свою неслыханную наглость поплатится. Все думали, что Сеид Музаффар в своей неизреченной муд­рости забавляется с этим стариком, как кошка с мышью: даст ему высказаться, чтобы получше узнать его злонамеренность, а затем прикажет предать жалкой смерти. Но так не получилось. И — о потрясение для всех умов! — ишан потребовал лист бумаги, свою серебряную чернильницу и калям.

Собственноручно начертал он фетву — повеление о том, что отныне он, ишан Кабадианский, запрещает кому бы то ни было и при каких бы то ни было обсто­ятельствах причинять утеснение жителям Курусая, тро­гать их и обижать под страхом божьего гнева. Сеид Музаффар приказал мирзе приложить печать и вручить фетву ошеломленному Шакиру Сами.

— На, возьми, старик, — сказал мирза с низким поклоном, — читай... Начертано рукой самого! Поражён­ная изяществом почерка святого ишана, чернильница положила палец изумления в свой рот... На, держи, удивляйся!

Но больше всего удивлялся прибывший в стан иша­на как раз во время это-го разговора Шукри-эфенди, мёртвоголовый адъютант Энвербея. С интересом и недоуме­нием прислушивался он к беседе, и хоть на его лице мертвеца ничего нельзя было прочесть, он от души воз­мущался поведением ничтожного земледельца, осмелив­шегося говорить такое могущественному духовному лицу.

К великому конфузу мёртвоголового, Сеид Музаффар не только благосклонно выслушал Шакира Сами и вру­чил ему фетву, но и лично проводил его до коня и помог ему сесть в седло.

— Поезжайте, достопочтенный Шакир Сами, к себе в свое селение. Пусть не голодают дети мусульман. Будьте стойки и мужественны! Час избавления бли­зится!

Не обращая внимания на недоумевающие взгляды своих приближённых, Сеид Музаффар вскочил на коня и поскакал по степи.

С трудом поспевал за ним мёртвоголовый адъю­тант.

— Итак, господин святой, вы наконец решили при­мкнуть к господину зятю халифа. Такова воля небес! Всё к возвышению нашего главнокомандующего.

Под

внешней приторностью и вежливым обращением адъютант нехотя прятал спесивое пренебрежение к этому неотёсанному, как он думал, мужлану и ди­карю.

— На небе есть гелец, под землёй — бык. Открой пошире глаза разума, о ты, турок, человек рассудитель­ный, и погляди на кучу ослов под быком и над бы­ком!

— Ч-ч-то вы изволили сказать? — пробормотал обес­кураженный адъютант и растерянно начал поправлять на себе ремни своей щегольской амуниции.

— Намерения аллаха не поддаются измерению чело­веческим разумом, — издевался ишан.

— Сколько у вас людей? Последователей? Мюридов? Воинов?

Шукри-эфенди даже вынул из кармана френча блокнот и, подпрыгивая в седле, приготовился записы­вать.

Но ишан невозмутимо сказал:

— Столько, сколько угодно богу. Я не считал...

Адъютант начал считать сам. На изумленном жёлтом лице его появилось нечто вроде улыбки. Людей насчи­тал он много — недурное подкрепление. И потом — сам ишан кабадианский! Авторитет, духовный пас­тырь.

— Вы слышите? — спросил адъютант и ткнул рукой на север. С севера, со стороны Бальджуана, доносилась грозно нарастающая стрельба. — Красная кавалерия! — добавил многозначительно мёртвоголовый. — Тяжёлые бои.

— О всевышний, направляющий сердца и взоры, внутренним оком мы видим, внутренним слухом мы слышим. Час близится. Иди, мы будем молиться.

— Что я должен передать? — надменно заявил турок.

— Передай, что видел.

Адъютант ускакал в сторону Бальджуана. За ним, пыля, помчались воины из личной охраны зятя ха­лифа.

По холмам и горам кралась тревожная ночь. В небе полыхали багровые пятна, на севере, на востоке шла далёкая стрельба.

Остановились снова на ночлег среди холмов. Где-то рядом в кишлаке выли собаки. Звякая распущенными удилами, хрустели сухим клевером лошади. Люди, по­жевав чёрствых лепёшек, молча укладывались спать тут же у копыт коней, подостлав какую-нибудь дерюж­ку. Никто не роптал, не жаловался. Степняки и гор­цы — народ закалённый, неприхотливый.

Шли уже вторые сутки, как все были в седле. И каждый только думал: «Лишь бы соснуть немного. Хоть самую малость».

Чуть ощутимый ветер шелестел у самых ушей сухими травинками, нёс с собой запахи степи. Ветер сквозь стрекотание кузнечиков доносил топот одино­кого всадника. Потухали костры на далёких перева­лах.

Не прошло и нескольких минут, а сон уже сморил всех. Тогда послышалось сопение, храп, охалие сотен мертвецки усталых людей. Кто-то выкрикивал во сне: «Ур! ур!», кто-то жалко всхлипывал.

Всходила жёлтая сморщенная луна.

У пастушьей юрты стояли двое.

— Завтра? — спросил один из собеседников, и по голосу можно было узнать ишана.

— Да, совет состоится через два часа после вечерней молитвы. В вашем распоряжении день, — ответил вто­рой.

— Я готов!

— Да будет велика его победа!

Глухо, нараспев Сеид Музаффар, чуть покачиваясь, декламировал:

— Сатурн спрятал драгоценности плеяд в изумруд­ный ларец неба, а вор предрассветной зари утащил его, положив себе под мышку... Сатурн... драгоценности... изумрудный ларец...