Набат. Книга вторая. Агатовый перстень
Шрифт:
Но все же он похвалил локайца «сучи» с жёлтыми усами:
— Жирный по угощению узнаётся, друг по делу узнаётся.
Но всё же Алаярбек Даниарбек не слишком охотно отдал по поручению доктора деньги за переправу: «Расчёты отдаляют дружбу... Но сегодня канун пятничного святого дня, так уж и быть, дам я этому, с жёлтыми усами, «худой». Пусть мне ангелы зачтут доброе дело и помогут нам в нашем путешествии».
Отвратительный липкий зной преследовал их весь следующий день, всю пятницу. Небо посерело. Ни тучки, ни облачка! Ангелы небесные явно не поддались на заигрывания
Серый свет особенно ярок. Он слепит, жжёт. Даже листья одиноких тополей сжались, свернулись и подставили серебристую сторону — только бы не засушить своей зелёной свежести.
И дорога тоже серая, мягкая от пыли, такой горячей, что даже конскому копыту невмоготу. Ступив в пыль, точно в золу очага, конь недовольно фыркает, поспешно выдергивает из неё ногу, встряхивает ею в воздухе и вздергивает головой, брякнув удилами и пахнув теплотой пахучего пота прямо в лицо всаднику. Удивительно только, как мухи выдерживают такую духоту и пыль. Они назойливо лезут в глаза, в нос, ползают по воспаленной коже, причиняя невыносимый зуд. Люди просто впадают в отчаяние, а лошади бесятся. Смотреть со стороны — лошади не идут, а пританцовывают весело, точно на манеже в цирке. Пританцовывают и бодро спешат, чтобы пробежать открытый участок дороги и вступить в тень.
Маленький кусочек отрадной прохлады от кроны тутовника заставляет всадника выйти на секунду из ошалелой дремоты и тупо поглядеть вверх.
«О, кишлак, — обжигает мысль. — Заедем, что ли? Действительно, кишлак. Ого, не здесь ли?»
Рука дёргает повод, конь нехотя останавливается.
Да, определённо стоит подумать.
«Дерево в три этажа, — сказал встретившийся на дороге старик, — дерево на краю дороги, сначала дувал низкий, разрушенный». За дувалом куст, густой куст. Потом ствол, толстый, голый, с ободранной корой. Ствол высокий. У самого ствола дом угольщика Хакберды.
— Фу, как жарко. И мухи одолевают, мешают думать. Да, потом... как он сказал, старик?.. Да, да, вениками во все стороны ветки с листвой. «Я, — говорил старик, — давным-давно срезал дерево, а оно снова прорвалось жирными соками, пошло вверх и вверх... Там высоко много, очень много листьев. Высокое дерево, с богатой листвой. Его далеко видно. С гор видно, из степи видно. А Хакберды живет под ним».
Старик прав. Если бы не разморила духота, не убила бы мысль, дерево следовало увидеть давно. Тревога охватывает сердце. Дальше что?
Развалившийся дувал, высокое трехъярусное дерево, голый ствол... Но за ним — ива с обрубленной культяпкой. Верно, такая ива есть, дальше засох-ший орех с сиротливыми голыми ветками и...
Приходится поспешно стянуть со спины карабин и положить на седло перед собой. Лязгнули предостерегающе затворы. Иргаш повторил жест доктора, и все стали смотреть туда, куда смотрел он: на пустынную дорогу.
Маленькая мазанка замерла в душной истоме полудня на краю дороги. Мирная, обыкновенная, с плоской крышей, выдававшейся навесом на трёх грубо отёсанных столбах. Над крышей — красавец карагач, не круглый, а какой-то яйцевидный,
«Вот он, дом её... Дом Жаннат. Здесь ли она?»
Всадники стояли. Кони лениво дергали головами, отгоняя слепней и мух, особенно обнаглевших от жары и духоты. Ни единый листок не шевелился на тополе и в шапке карагача.
«Да, здесь, конечно здесь».
Доктор не решился сам постучать. Слишком билось сердце.
— Алаярбек Даниарбек, постучите!
Важно, медленно слез Алаярбек Даниарбек с коня, поправил бельбаг и, стряхнув с рукава халата пушинку, поднял камчу, чтобы постучать в калитку рукояткой.
«Чего он копается!» — думал доктор. Секунды тянулись вечностью. Он напряг слух, надеясь услышать за дувалом знакомый певучий голос. Но во дворе не замечалось никакого движения.
Наконец Алаярбек Даниарбек постучал.
Почти тотчас же калитка дребезжа распахнулась и выглянула старушка. Подслеповатыми глазами она пыталась разглядеть всадников.
— Вы Хаджи Акбар? — спросила она, но тут же спохватилась. — Э... да кто это? Вай дод! Чего вам надо?
Она отшатнулась и потянула дверку к себе.
— Э, нет, госпожа, — вцепился в цепочку Алаярбек Даниарбек.
— Пустите! Дод! Караул!
— Успокойтесь, о почтеннейшая из старух. Не пугайтесь, мы «абдалы» — божьи бродяги, странники, со святыми мыслями, — приосанившись, сказал Алаярбек Даниарбек, крепко держа дверку, — нам бы только спросить, госпожа, вас не Раима-ханум ли зовут?
— Ишь ты какой говорун сладкий, джигит. Иди отсюда.
Польщённый тем, что его назвали джигитом, то есть молодым человеком, Алаярбек Даниарбек щипнул свободной рукой свой ус и сделался ещё любезней.
— Не откажите в благосклонности, любезная госпожа Раима, сообщить нам, не дома ли образец совершенств и скромности ваша дочь Жаннат?
Но любезность Алаярбека Даниарбека не была оценена по достоинству.
— А, вам Жаннат понадобилась, разбойники! Ах, вот что. Не смей своим вонючим языком поминать имя Жаннат. Уехала она с мужем. Муж — голова, жена — шея! Сменила она нежность отца-матери на любовь и благодеяния мужа! Уехала. А ты чего к чужой жене подбиваешься!.. Не такая Жаннат. В добродетели воспитана Жаннат. К мужу, к Хаджи Акбару вернулась. Птичка делает то, чему научили её в родном гнезде.
Всю эту длинную тираду Раима выпалила единым духом, и даже Алаярбек Даниарбек растерялся.
— Оббо! — наконец смог вымолвить он. — Говоришь ей «это бык», а она вопит: «дой!» Чем кричать, ты боль сердца своего нам расскажи, госпожа. Зачем тебя покинула твоя дочь Жаннат?
— Вот какой ласковый. Ну нет. Ржавчину с железа языком не сдерёшь! Проезжай со своими божественными бродягами.
— Что ж, я тебе... с густой бородой безбородый?!. — не вытерпел Алаярбек Даниарбек. — Долго ты меня за нос водить будешь? Зубастая собака лучше этой старухи с вредным сердцем!