Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Порыв басмаческой конницы угас столь же быстро, как и вспыхнул.

Недавний разгром в Ущелье Смерти у всех жил в памяти. К полудню в полной растерянности Энвербей убедился, что вся его армия не двигается вперёд. Он сорвал голос, отдавая приказания, но бесполезно. Он устал и еле держался в седле.

Пришлось искать тенистое местечко, чтобы отдохнуть. Больше всего беспокоило Энвербея полное отсутствие сведений о том, что делается впереди. Связисты куда-то исчезлили. «Где-нибудь спят! Что делать? Что де­лать?»

Заметив издали зелёное знамя главнокомандующего,

подъехал Сами-паша. Он весь был потный, пыльный, об­трёпанный. Почерневшие от пота бока его коня бурно вздымались.

Сами-паша смахнул со лба бисеринки пота, вытер лицо тыльной стороной ладони и недовольно нахмурился. Ему явно не нравился вид штаба Энвербея. Курбаши сидели понурившиеся, притихшие.

— А где господин Ибрагимбек?

Энвербей встрепенулся и поискал глазами. Ибрагим­бек среди курбашей отсутствовал. Все зашевелились, но как-то лениво, неохотно.

Тогда Энвербей рассыпался в жалобах:

— Уехал, скрылся. Что мне с ними делать? Они все разбегаются.

Говорил он вполголоса, чтобы курбаши не слышали.

Короткий военный совет убедил Энвербея, что надо отступить, вернуться на водный рубеж Тупаланг-Дарьи и там задержать части Красной Армии.

Поразительно, с какой охотой воины ислама кинулись исполнять приказ. Усталость, уныние как рукой сняло. И кони оказались бодрыми и свежими. Всё поскакало, по­бежало вспять.

И бег стал так неудержим, что многие отряды с ходу перешли Тупаланг-Дарью и оказались за ночь далеко за Сары-Ассией. Большая группа басмачей и наскочила к утру на отряд Файзи, но не приняла боя. Потом стало известно, что это были пять сотен дарвазцев Ишана Султана. Под пулями бойцов коммунистического отряда они свернули с Дюшамбинского тракта и, не останавли­ваясь, весь день пробирались через камыши и заросли чангала реки Сурхана.

«Ночь ужаса», — так назвали ночь с 29 на 30 июня жители Гиссарской долины. По дорогам скакали всадни­ки, то там, то здесь слышалась стрельба, набатным гро­хотом гудели барабаны. Где-то высоко в ночном небе причудливыми узорами горели цепочкой огни на склонах Чёрной горы, точно перекликаясь с тревожными кострами в густом мраке долины. Воины ислама шныряли по кишлакам. Пронзительно плакали детишки, кричали женщи­ны. И снова, и снова разряжались дробью выстрелы. По приказу Энвербея из кишлаков выгоняли дехкан.

«Идут красные дьяволы! Всех зверски убивают. Боль­шевики не щадят даже младенцев. Бегите!»

Многие верили и бежали сами добровольно. Многие не верили. Таких гна-ли плетками, прикладами, сопротив­ляющихся пристреливали на месте. Хватали и увозили девушек, женщин. Жгли скирды хлеба нового урожая. Угоняли скот.

Курбаши Касымбек ворвался под утро в спящий киш­лак Курусай. Лошади пристали. Басмачи подняли со сна дехкан и потребовали хлеба, мяса, сена. Дехкане заупрямились, не давали. Послышались вопли, ругань. Кто-то полез в драку. Кто это был — не знали. Говорили потом, что запретил кормить басмачей старейшина Шакир Сами. Кишлак стоял в низине, густой предутренний туман полз по улочкам, и в тёмном мареве

ничего нельзя было ра­зобрать.

«Бей!» — вопил кто-то. Захлопали выстрелы. Касым­бек и его приближенные вскочили на коней и, прокла­дывая саблями дорогу в толпе, вырвались в степь, на простор. Вслед им из селения неслись вопли, стрельба, плач женщин, ржание коней, визг, от которого даже у видавших виды басмачей продирал по коже мо­роз.

Мимо Касымбека в предрассветном сумраке скакали его люди с мешками, хурджунами.

Из сумрака выскочили несколько всадников. Они волокли на аркане спотыкавшуюся, ежеминутно падав­шую женщину.

— Э, джигиты,— окликнул их Касымбек,— кого вы тащите?!

— Увы, господин, — завопил один из басмачей, — горе нам, господин Касымбек, вот проклятая смутьянка. Стер­ва ударила ножом вашего брата юзбаши Камила. Он её хотел на седло к себе посадить, а она его ножом, все кишки выпустила. Камил, брат ваш, помирает. Вон везут его на коне...

Подвели коня, на котором грузным кулем повис ли­хой юзбаши, силач Камил.

— О аллах всевышний, что с тобой, брат мой?

Касымбек соскочил с коня и подбежал к Камилу, но тот не отвечал. Из груди его вырывались хлюпающие хрипы и стоны.

— Помирает! — послышался голос. — Всё брюхо ему располосовала баба. Хотели ведьму там кончить, да ре­шили... привести к вам, господин Касымбек.

Женщина лежала комком тряпья на земле. Яростно сопя, Касымбек изо всей силы ударил её камчой. Женщина вскочила.

— Не смей бить!.. Застрели, но не смей измываться.

Нукеры столпились и жадно смотрели.

— Возьмите её! Отдаю вам на утеху. Играйте с ней, пока не подохнет! — крикнул Касымбек и снова замах­нулся нагайкой.

— Не смейте!..

Рука с поднятой нагайкой повисла в воздухе.

Стало светлее, и Касымбек взглянул на стоявшую пе­ред ним женщину. Чёрные, блестящие волосы её были взлохмачены, покрыты грязью и волнистыми космами падали на лицо. Кровь из раненого лба рубиновыми кап­лями скатывалась по прядям. Разодранное платье висело лохмотьями и обнажало нежные маленькие груди, зали­тые кровью и скрученные арканом. Касымбек с трудом оторвал взгляд от них и, бормоча: «Такое прекрасное тело», попытался разглядеть лицо. На него глянули такие глаза, от которых ему стало жарко. И снова он пробормотал: «Красавица!»

Всё ещё держа поднятой камчу, он вдруг заорал:

— Развязать. Проклятые!

Он ударил саблей плашмя одного из нукеров, тащив­ших красавицу, и сам взрезал аркан. Веревки упали на землю. Первым движением женщина прикрыла себя лохмотьями и бессильно опустилась на дорогу.

— Коня! — снова заорал Касымбек. Он стащил с себя белый козьего пуха халат, накинул на женщину, закутал её и одним рывком посадил в седло. Затем он сам вспрыгнул на коня и погнал его в степь.

В первом же кишлаке Касымбек остановился. Он приказал кишлачным женщинам обмыть раны женщины, одеть её во всё новое. Сам он сидел в михманхане ме­стного старшины, глядел в пространство перед собой и изредка восклицал: