Набат
Шрифт:
— Как же так? Не могу! Я же… А кто будет Одессу освобождать? Не желаю! То есть…
Майор подошел к Яше, покрутил пуговицу на его гимнастерке, сказал:
— Хотел рекомендовать вас в партизанский отряд, но доверия нет, фокусничаете. Понятно?
— Так точно!
У Асланбека горело лицо, он опустил глаза.
Двое суток прошло после ранения друзей.
2
В светлой и просторной комнате жили сыновья Дунетхан. Каждое утро, на рассвете, мать открывала ставни,
Она доила коров и ставила на подоконник глиняный кувшин с парным молоком.
Но все это было до войны…
С тех пор, как в жизнь ворвалось горе, она старалась не думать об этой комнате, и все-таки, нет-нет, да и заглянет туда, правда, не переступая порога, потому что сразу же начинали душить слезы. Разве могла она спокойно смотреть на застланные кровати? У среднего окна стоял широкий стол на толстых квадратных ножках. Перед самой войной Хадзыбатыр купил его в городе. Слева от стола — шкаф с застекленными дверцами. На полках книги…
Однажды она не выдержала, вошла. О, лучше бы ей провалиться в ту минуту сквозь землю! Почудился ей озорной смех ребят, голоса и, глотая слезы, она выбежала из комнаты. В тот день Дунетхан плакала в последний раз. Даже в черный день, когда Тасо принес новую похоронную о смерти теперь уже старшего сына, она не проронила слезы.
А было это так.
Тасо вернулся из района с почтой, и, странное дело, он шел впереди коня, уронив голову на грудь, припадая сильно на ногу. Его заметили аульцы и упорно не уходили, ждали, пока войдет в аул. Они поняли: раз у бригадира палка с левой стороны под мышкой, значит, несет кому-то черную весть. Кому?
Горе, обойдя аул, постучалось в дом Каруоевых.
Недаром говорят в народе: «Пришла беда — открывай ворота». Погиб Созур. Люди оплакивали его. За ним старшего — Батако.
Как она мечтала: вот вернется Батако, женится, даст дорогу братьям, подарит ей внуков.
Слезы аульцев были ей утешением, а у самой резче обозначились глубокие борозды вокруг упрямо сжатых губ. Она отказывала себе в еде, спала на глиняном полу, подстелив войлок. Часами лежала Дунетхан с открытыми глазами, в каждом шорохе чудились шаги сыновей. Они являлись ей во сне, и с укором смотрели на нее, как бы говоря: «Не щадишь себя? А ты должна жить, чтобы дождаться нас, встретить у калитки. Мы не погибли, не верь бумажкам». И она ждала.
Однажды утром ей пришло в голову отправиться в город, в госпиталь, понести гостинцы раненым. Если кто-то из ее сыновей окажется в госпитале, не дай бог, конечно, то, наверное, найдется женщина, которая не оставит его без заботы.
Целый день варила кур, пекла пироги, уложила в хордзен сыр, копченую баранину, когда стемнело, никому не сказав, вышла во двор. Здесь ей представилось, что стоит уйти из дома, как заявятся сыновья. Вернулась в дом с охапкой сухих дров, сложила у очага, настрогала лучинок, достала новый коробок спичек, заменила воду в чугунке, проверила, есть
Выщербленный месяц свесился над землей.
Шла быстрым шагом, намереваясь к полуночи выйти из ущелья, хотя сама не знала, почему именно до полуночи. Ее нагнал грузовик, и она прижалась спиной к скале. Машина за машиной проходили мимо. Уставшая, добралась до родника.
Здесь отдыхали красноармейцы, курили, запивая густой дым махорки ключевой водой.
— Здравствуйте, — приветствовала их Дунетхан.
Бойцы ответили дружно:
— Здравия желаем!
— Куда, мамаша, путь держите?
— В госпиталь иду.
— К мужу?
— Нет.
— Сын ранен?
— Чужие сыновья.
— Счастливого пути, мамаша. Спасибо тебе!
В Цахком приехали из военкомата и мобилизовали еще шесть человек. Велели собираться и Джамботу: «Через час быть готовым!»
Жена уложила ему пару белья, вязаные носки, три лепешки, тяжелый круг сыра, полкурдюка, бутылку с аракой да завернула соль в тряпицу.
Она стояла у выхода, сложив руки на груди под шалью, и с тоской смотрела на него. Ей хотелось разрыдаться, но не было слез, и она лишь горестно вздыхала. Муж сидел у очага перед треногим столиком и, покончив с едой, сжал руки в кулаки.
За порогом мычал теленок, чем-то были вспугнуты ягнята.
Наконец, Джамбот поднялся, спросил у жены один коробок спичек и вдруг резко выкрикнул:
— Принеси все спички и положи в хордзен побольше соли.
Он забегал взад-вперед, а жена оставалась на месте.
— В горы уйду! — произнес он.
Остановившись возле нее, вытащил кинжал, снова вложил в ножны:
— Не дождутся они меня в армию!
— А дети! — ужаснулась Разенка.
— Что дети? Кушать нечего? Дети. Ха! Разве я их кормлю с ложечки? Какая им разница, куда я уйду?
— Позора не боишься!
В эту минуту муж был ненавистен ей. Если до сих пор Разенка боялась одного его взгляда, то теперь готова была бросить ему в лицо все, что думала о нем.
— Молчи! Ты хочешь, чтобы я отправился воевать? Пошел на фронт? А если немцы придут в Цахком? Спалят мой дом!
— Не смей! Остановись! Побойся бога, — Разенка шагнула к мужу.
— Уйди, дура! Не твое дело.
— Мое. Всю жизнь молчала. Не могу больше! Подумай о детях, — несчастная женщина обхватила его ноги.
— Уйди, рожденная от собаки.
— Не пущу, — голосила жена.
— Убью!
— Прокляну тебя. Ох-хо…
— У-у, безумная.
— Повешусь… на нихасе. Дочь на фронте, Асланбек…
И тут Джамбота затрясло. Залина! Асланбек! На фронте его дети. Дочь поехала к нему. Они… Нет, нет, он найдет Асланбека, он помешает, он все расскажет… Успеть бы… Брат и сестра… Его дети, в них одна кровь… Его кровь. Как хорошо, что он узнал его адрес. Полевая почта… Найдет.
В безумной ярости Джамбот ударил жену кулаком в открытое лицо. Но Разенка не застонала, только выкрикнула: