Набат
Шрифт:
О Симбирцеве думал: вовсе в достатке живет человек. И квартира, и жалованье, и на станции от всех почет-уважение, — живи, радуйся своим дням. Когда-то оплошность случилась, в тюрьме и в ссылке пришлось побывать. Призадумайся после этого. Жизнь к тебе опять повернулась милостиво, образумься. Нет, не хочет человек образумиться. Наоборот, жалеет о том, что немало времени пришлось потратить именно вот на такую спокойную жизнь. И своим местом не дорожит и тюрьмы не страшится, если опять в нее угодит.
А
Утром, когда маляры пошли на работу, старуха диву далась: опохмеляться Михайло не стал. Забыл, что ли, или в трактир по дороге зайдет? А зачем в трактир, когда дома есть?.. Хотела окликнуть его, но он был уже за калиткой. Вернется — удачи не будет ему. Пусть уж идет, как идет.
Пришли маляры к хозяйке, у которой подрядились выкрасить к пасхе полы, поставили ведра с краской, приготовили кисти. Михаил Матвеич присел посреди пола, подозвал Алексея к себе, зашептал:
— Ну, хорошо... Землю — мужикам, фабрики и заводы — рабочим. А вот магазины да лавки... Купцов куда?
— Выборные от рабочих люди станут всем управлять. Поставят своих доверенных лиц. А самих купцов... — наспех подыскивал в уме Алексей, куда бы девать купцов. — Улицы мостить, канавы копать, нужники чистить — вот их куда. Кто не работает — тот не ест. На чужом труде никто наживаться не будет, это самое главное. Вы, Михайло Матвеич, сами говорите: от трудов праведных не наживешь палат каменных. Значит, все палаты и все богатство награблено их хозяевами. Вот потому социалисты и говорят, что собственность — воровство.
Обедать маляры приходили домой. Сидели однажды за столом, ели щи со снетками и пшенную кашу с подсолнечным маслом.
На улице лепил мокрый снег из последних запасов зимы. Ведя за руку мальчонку, к агутинскому дому подошла нищенка. Поклонилась и остановилась у окна.
— Да-а... — нахмурился Агутин. — Вот она, вдовья судьба-то, — указал Алексею на нищенку. — Жена вагранщика, что у Дятлова на заводе сгорел.
Михаил Матвеич стукнул в окно и подал рукой знак, чтобы нищая вошла в дом.
Старуха отрезала два больших ломтя хлеба и подала чистые ложки. Настасья Макеева благодарила, отказывалась:
— Не гости, чай.
Но Агутин усадил и ее и мальчонку.
Молчали, не мешая им есть, а когда миска опустела, Алексей спросил:
— Вы подавали в суд на заводчика?
— В суд? — удивилась Настасья. — Да кто ж засудит его?.. Эх, милый... Лошадь с волком тягалась — хвост да грива осталась, — безнадежно махнула она рукой. Не за нас суды.
— Слышь-ка, Настя, — обратился к ней Агутин. — Ты по артельной квартире всех своих знаешь... Кого нам из дятловских работяг назовешь, в ком совесть с умом уживается? Кто за правду стоит?
— Да ведь все, Матвеич, почитай, не обманные, — сказала Настасья. —
— Ан вот, сибирский глаз, есть одна, да только за ней гуртом идти надо. В одиночку-то никому не дается. Ты нам сотоварищей укажи, — проговорил Агутин.
— Чтобы они во всем были верными? — спросила Настасья.
— Во всем, Настя.
— Тимофея Воскобойникова назову. Только он не у нас, а на иной квартире теперь живет... Прошка Тишин наведаться до него часто ходит.
— А увидишь ты этого Прошку нынче?
— С работы придет — и увижу.
— Тогда шукни ему так: завтрашним вечером в «Лисабоне», мол... Маляры, скажи, повидаться с ним и с Тимофеем хотят. Так говорю, Алексей? — посмотрел Михаил Матвеич на Брагина.
— Так.
Настасья покрестилась на образа, поблагодарила за угощение.
— Пойдем, сынок.
Мокрый снег продолжал лепить, прикрывая белой порошей раскисшую мартовскую дорогу. По ней неторопливо шагала нищенка со своим сыном.
— Пошла Настя по ненастью, — проговорил Агутин, проводив ее взглядом.
Глава двадцатая
ВСТРЕЧА
Пришел день, и получил Семен Квашнин свою первую большую получку — целых десять рублей. Три месяца надо работать за них у копра, изводя силы на ветру и морозе, а в тепле литейного цеха только похаживай из конца в конец да покрикивай — и в этом весь труд. Так оно в жизни заведено: кто меньше работает — больше получает. Вот и он, Семка Квашнин, вровень с такими встал.
Брал соблазн потешить себя в монопольке, но еще больший соблазн был скорее начать новую, лучшую жизнь, а для этого каждую копейку надо с толком расходовать. Сглотнул слюну, проходя мимо винной лавки, и прибавил шаг, чтобы, не раздумывая, уйти от нее.
Стоявшие на крыльце и в сенях сожители по артельной квартире молча расступились перед ним, и Квашнин подумал, что это из уважения к нему, как к десятнику. Он с улыбкой на лице вошел в комнату, ища глазами жену, и, еще не дойдя до своего места, остановился, боясь шагнуть дальше.
Запрокинув голову и скрестив на остро выпиравшем комочке груди высохшие ручонки, выделяясь среди тряпья пугающей белизной своего лица, на нарах лежал Павлушка-Дрон. Воткнутая в пузырек тоненькая восковая свечка держала над ним трепетную капельку огонька. Словно оберегая сон маленького мертвеца, люди неслышно, тенями, входили и выходили из комнаты и переговаривались шепотом.
Квашнин долго стоял, стараясь осмыслить происшедшее, и таким большим казался ему сын, вытянувшийся на нарах во всю свою длину.