Набат
Шрифт:
— Чем вы хотите заменить произвол царя? — спросил машиниста Брагин.
— Волей народа, — ответил тот.
— Но кто же поручится, что эта воля не будет подменена волей буржуазии, как это случилось во Франции? А буржуазия, став у власти, станет по-прежнему угнетать рабочих. Нет, товарищ, это не путь. Звезда «Народной воли» уже закатилась, и не следует повторять былые ошибки. Карл Маркс — вот кто указал самую правильную дорогу, и мы пойдем по ней. Только рабочий класс может и должен возглавить революционное движение и преобразовать жизнь на социалистических началах. Пролетариат — это тот динамит, который взорвет Зимний дворец удачнее, чем его взрывал Халтурин. От взрыва, произведенного пролетариатом, погибнет не только царь, но и весь капиталистический
Поднялся Воскобойников и глухо проговорил:
— Разрешите, я скажу. По-своему, как умею... — Он коротко откашлялся, оглядел всех и остановил взгляд на Касьянове. — Этот человек говорил: за пятачок, мол, надо рабочим бороться... А если Дятлов пятачок без особой борьбы набавит, что ж нам тогда?.. В ноги ему поклониться?.. И сколько времени ждать потом, когда гривенник еще накинет?.. А накинет он гривенник, на полчаса работу убавит — и рабочим после того навсегда замолчать?.. А если им кроме пятачка или гривенника во всем другом человеческая жизнь нужна, так об этом и думать не сметь?.. Не знаю, как вас назвать, а только обижаете вы нас своим пятачком. И не боритесь за него, мы сами добудем его себе. А вот то, что наша свобода у правительства под замком, беспокойство вас не берет. Значит, и об этом деле нам самим стараться придется. Ключи от того замка никто, конечно, не выдаст, — будем их силком добывать. Замок вместе с пробоем и с самой дверью срывать... Ни пятачками, ни господскими объедками нас не задобришь. Не побирушки мы, а трудовые люди... Вон он прошумел, — указал Воскобойников на закрытое ставнями окно, за которым прошел поезд. — Весь — рабочими руками сотворен. Все, что на земле, — наше, и нам его подавай. А вы, господин хороший, пятак свой суете... Не откупитесь, нет.
Воскобойников перевел глаза на машиниста и усмехнулся:
— На кой черт стану я Дятлова убивать и за него идти в каторгу? Его и так кондрашка хватит, а в сан убиенного, мученика не стану возводить. С его смертью завод в наши руки не перейдет и порядки от того не изменятся. А в каторгу мы уж лучше пойдем по какой иной, более веской, причине, нам ее все равно, наверно, не избежать, и вы... или ты... не знаю, как лучше назвать, нас заране туда не толкай. Пока пригодимся тут. И насчет пальбы скажу еще так: не к лицу нам разбойниками слыть. Не отдельных смельчаков подбирать, а звать всех рабочих, чтобы царский строй рушить. Это дело будет верней. Россия — она велика. Ежели в Питере грянет, так и за Сибирью должно отозваться. А к примеру, у нас тут: начнем, скажем, мы, дятловские, заваруху, так надо, чтобы и турушинские и железнодорожники нас поддержали. Из них кто начнет — мы поддержим. Выступим дружно, кучно, глядишь, и по всему уезду, по всей губернии, по России всей валом пойдет. Никому наперед не узнать, где и кто зачинщиком станет, а готовиться надо всем.
— А вы, товарищ, как думаете? — обратился Симбирцев к Мамырю.
— Бедность у нас. Ни книжек таких подходящих, ни поговорить некому. Да и мало кто грамотный. Ежели бы вот растолковать, — посмотрел он на Воскобойникова, — то и наши бы многое поняли. А то сами в своих мыслях начнем разбираться, да и сами же в них и запутаемся. Несправедливости кругом много, об этом все говорят, а с какого конца подходить, чтобы жизнь облегчалась, никто не подскажет. Терпим, и все. А народ у нас дружный, в обиду один другого не даст, расшевелить только некому... И, конечно, как только с хозяином начнем воевать, беспременно полиция ввяжется, — это мы понимаем. Все дело в том, значит, чтобы рабочим стеной стоять, тогда в кутузку всех не запрячут. Это только поодиночке могут перехватать, а нам всем гуртом надо действовать. Считаю, что так.
Доволен был Прохор, что попал на это собрание, но не нравился разлад, который вносили Касьянов и машинист. И когда пришел черед сказать свое слово, он сказал:
— Мы вот тут говорим — мало нас... Мало, конечно, по пальцам всех перечтешь, и вместо того чтобы всем друг за дружку держаться, иные в сторону тянут, — посмотрел он на Касьянова и машиниста. —
— Мальчишка, молокосос, — пренебрежительно усмехнулся Касьянов. — Он еще спрашивать будет! Рассуждать вздумал...
— Это мы от хозяина да от его приказчиков слышали, чтобы нам, значит, не рассуждать, — вызывающе ответил ему Прохор.
— А почему же ему и не порассуждать? — обратился к Касьянову Агутин. — Для себя парень старается, для будущей своей жизни. Он по своим молодым годам хватил столько лиха, что другому и пожившему не сравняться. Тут, сибирский глаз, не по молодости иль по старости, а по правде надо судить, на чьей стороне она. И промашки чтоб не было. А если у него, по-вашему, годов мало, то мои к ним добавьте. Я то же скажу, что и он.
Расходились так же по одному, как и собирались. Измаил, все время дежуривший около будки, пожимал на прощание каждому руку.
— Ходи. Здоров будь!
Ночь зашла уже далеко. Погасив огни, город спал. Никого встречных или попутных на дороге не было. Тимофей Воскобойников, Прохор Тишин и Петька Крапивин шли втроем, и Петька говорил:
— Меня иной раз такая злость заберет, — пропади они пропадом, думаешь, и книжки всякие, и разговоры такие... Жил себе кое-как — ну и ладно, а теперь весь покой потерял... А потом, как подумаешь, что, кроме работы да нар, ничего не видишь, тут сразу обратно другая злость заберет: ведь можно же всю эту жизнь изменить. И еще больше всего узнать хочется. Выйти на улицу да об лучшей жизни кричать во всю глотку, чтобы все слышали. И пускай арестуют, в тюрьму за это упрячут, — пускай!.. Вот как иной раз подмывает — не утерпеть.
— Это хорошо, что так сердце горит, — одобрял Воскобойников. — Накаляй его еще пуще, только пыл этот до поры до времени в себе придержи. Других ребят старайся разжечь, тогда наше дело большим огнем загорится и никакому Дятлову в этом пожаре несдобровать.
Глава двадцать вторая
БУНТ НА КОЛЕНЯХ
— Весна, ребята. Теплынь, благодать, — подошел к отдыхавшим рабочим Дятлов. — Ну-ка, и я, что ль, присяду. Подвинься чуток, — присел он рядом с одним формовщиком на приваленную к стенке опоку.
Рабочие прервали разговоры и выжидающе смотрели на хозяина. Неспроста ведь подсел.
— Да-а, весна, говорю, — повторил он, расстегивая крючки поддевки. — Зиму, бог дал, пережили, а теперь и совсем полегчает... Надумал я, ребята, сразу после святой свои заводские казармы ставить. Чем вам втридорога за квартиры платить, у меня жилье вам будет бесплатное. Шпалерами все оклеем, полы выкрасим, чистота чтоб была. Для холостых — отдельно, для семейных — отдельно. Вот как! На летнюю пору расценки набавлю, не меньше как по восемь, а то и по десять целковых получать станете. Летом, так сказать, годовщину будем справлять, тут каждому от меня особо подарки, конечно...
— Штрафы тоже надбавишь? — выкрикнул кто-то из сидевших поодаль.
Дятлов вздохнул.
— Без штрафов, дружки, вы бы и не выучились ничему. Так бы шатай-валяй дело у нас и шло. А штраф — он для порядка, в том его назначенье, чтобы вам можно было и внимательность и усердие свое проявить. Но не про то речь сейчас. У меня желание вашу жизнь облегчить.
— Да это мы знаем. Речи твои что мед, только дела — как полынь, — опять выкрикнул тот же голос.
— У кого это язык во рту не вмещается? А ну, покажись, чего за другими спинами прятаться, если храбрый такой, — слегка повысил голос Дятлов.