Набат
Шрифт:
— Как да чего? — переспросил Копьев и предложил: — Айда с нами, узнаешь.
— Грабишь, Илья? — уточнял Прохор.
Копьев присвистнул и отмахнулся.
— Кто грабит, тот стены хоть оставляет, а после нас — ничего.
— Нет, такое мне не под руку, — отказался Прохор.
— Да я знал, что ты не пойдешь. Просто понарошке сказал, — добродушно похлопал его Копьев по плечу.
— Пущай они свое дело делают, а мы им подсвечивать будем. А то ночи темные, новый месяц не народился еще, — посмеявшись, сказал Щупленький.
Копьев подтолкнул локтем Прохора и спросил:
— Талонная лавка-то хорошо полыхнула?.. А нынче тоже, гляди... Особо не надейся с девкой в
— Понимаю, — кивнул Прохор и, подумав, сказал: — За лавку спасибо можно сказать. Ото всех наших рабочих — спасибо. А уж за другое — не знаю как.
— И за другое, Прошка... Рад я, что хоть тебя повстречал. Может, еще когда доведется.
— Долго пробудешь тут?
— Нет. В уезд подадимся. Нас, поди, по господским имениям ждут не дождутся. Надо и там посветить.
— Ну, тогда правильно, — улыбнулся Прохор.
На прощание Копьев сказал:
— Если Тимофея когда повстречаешь, передай ему: Илья, мол, делами свои слова подкрепляет. По силе-возможности... Мы еще, бог даст, и до самого Дятлова доберемся.
...Бог даст... И Фома Дятлов уповал на него. Бог даст, главных смутьянов — Чуброва и Нечуева — упрячут куда подальше, и тише на заводе станет. Управляющего к себе бог призвал, но при чухонце дела не хуже пойдут. Лавка сгорела... Досадно, конечно, но и эта беда поправимая. Прямого убытка пожар не нанес — лавка-то ведь лутохинская. А теперь с Шибаковым надо договориться, пусть к своему «Лисабону» пристройку делает. Под одной крышей и лавка чтоб и трактир. Каменную ставить, а двери — железные, — не загорится тогда... Следующую получку так и так придется чистыми деньгами платить, а недельный заработок залогом за конторой попридержать. Мало-мальски успокоится «господин рабочий», как говорит чухонец, а потом можно будет снова вожжи к рукам подобрать. Новые талоны заказать, старые уже на исходе. Бараки начинать строить, — из них уж потом никто не уйдет.
Чтобы хоть немного развеяться и отдохнуть, Дятлов, сказав жене, что поедет к начальнику тяги, махнул на Подгорную улицу к дому вдовы податного инспектора.
— Устал, Катеринка, я от этих чертовых дел, — сказал он, усаживаясь на диван.
— Бедный Фома Кузьмич, — провела цыганка рукой по его щеке.
— А то не бедный, что ль? Конечно, бедный.
Надеялся получить отдохновение у нее, а пришлось невесть как разнервничаться. Вздумалось ему подтрунить над Катеринкой: не является ли к ней ночами покойник Егор? И такое вдруг узнал о бывшем своем управляющем, что от возмущения захватило дух. Если цыганка даже приврала половину, то все равно надо было бы стереть с земли подлеца. А похоже, что и не привирала она. Был такой день, когда он, Фома, расчувствовался, словно баба. В управляющие приказчика произвел, лошадь ему подарил и действительно высказывал сожаление, что не пришлось назвать его своим зятем. Что было, то было. Цыганка ничего не выдумывает, значит, Егор рассказывал ей. И — вместо благодарности за все это он думал, как ему потом хозяина извести, сам в заводчики метил... И на Ольгу сухотку нагнать... Мало того, что от рабочих покоя нет, — остерегайся своих же людей, не то вцепятся в горло и перервут. Враги, кругом враги...
— Почему же ты, стерва, молчала? — скрипнул зубами и тяжело задышал Дятлов.
А что у нее самой на уме? Придет вот так, а она подсыпет чего-нибудь. А может, уж и нынче подсыпала?.. Тяжела голова, и в висках стучит.
На столе стояли две бутылки. Одна — с хересом, другая — с мадерой, и в каждой оставалось немного вина. Дятлов быстро поднялся, слил остатки в стакан и протянул Катерине.
— Пей. До последней
И не сводил с нее глаз, пока она пила.
Вроде бы ничего, зря опасался. Но все же решил, что последний раз нынче в гостях у нее. Да и накладно ее содержать. За квартиру — плати, на прокорм — деньги давай, на наряды — тоже.
— Повальяжничала ты тут, девка, — хватит. Нынче — так уж и быть, напоследок побуду, да на том и расстанемся, — сказал он.
— Неужто наскучила? — удивилась Катеринка.
— Это как хошь понимай.
— Вот уж не думала, что так скоро... А куда ж мне, Фома Кузьмич?
— Твое дело.
— Даже ума не приложу...
— Придет час, так приложишь. Я, что ль, за тебя думать буду?
— Натешились, значит, а потом — хоть ты пропадом пропадай.
— Ничего знать не знаю.
— Я про это и говорю, — вздохнула Катеринка еще раз. — Ну, что ж... Пусть так.
— Вот и ладно. А теперь иди сюда...
...За окном была темная безлунная ночь. Дятлов хотел подняться, чтобы идти домой, но непреодолимая дрема все сильнее сковывала его тело. С трудом открыв глаза, он посмотрел на тусклый огонек привернутой лампы, дал себе еще минутный срок понежиться, посластиться покоем, удобнее повернулся на бок и в ту же минуту заснул. Ослабевшие пальцы разжались и соскользнули с груди Катеринки, и уже где-то среди неизвестных людей, окруживших его пестрой и шумной толпой, на каком-то волжском пароходе все дальше и дальше уплывал он в сон.
Проспал около часа — и где только не побывал за это время: и в Москве, и в Печаеве у крестного-мельника, который давным-давно помер, а потом на заводе увидел, как хлещет прорвавшийся из вагранки чугун, а вагранщик Чубров знай себе сидит да покуривает, и Фома сам подбежал к колоколу, ударил в него. Кинулся за ковшом, чтобы подставить его под желоб вагранки, а колокол сам по себе звонил и звонил.
От этого звона он и проснулся. Над городом гудел набат, и розовым отсветом озарялась ночь.
— Катеринка... Где это?.. Что?.. — вскочил Дятлов.
Второпях путался в одежде; опрокинул стул, на котором висел сюртук; долго не мог натянуть сапог.
— Катеринка!
Катеринки не было. Должно быть, побежала смотреть пожар. На столе так же тускло горела привернутая лампа, а за окном становилось все светлей, и казалось, что пылает стоящий напротив дом, окна которого были в багровом накале скользящего по ним пламени.
Опоясанная широким огненным кушаком, горела стоявшая на взгорье ветряная мельница. Огонь взбирался по ее крутым, почти отвесным бокам, срывался и карабкался снова, пеленая низ ярким искрящимся покрывалом. Широкие лопасти мельничных крыльев надвигались на огонь, будто разгребая его, и на одно из них скакнула словно бы оранжево-бурая белка и побежала по краю, распушив пышный хвост. За ней цеплялись другие, такие же огненнохвостые, и мельничные крылья то поднимали их ввысь, то опускали к земле. Прошла минута, другая, и, сыпя искрами, закружилась в воздухе огненная карусель. Пламя подбиралось уже под самую крышу, и, освещая город, огромным факелом пылал на взгорье ветряк.
— Красиво горит, — любовались пожаром выскочившие из домов горожане.
— Интересно, застрахована она была у Лутохина, или еще не успел? Ведь только недавно поставил.
— Купец и на пожаре не прогадает.
— Так-то так...
— Что-то ему повезло: то—лавка, то — мельница...
— Значит, бог полюбил, навещает.
— С чего же бы это ей загореться?
— С огня. Известно — с чего.
«Хорошо, что завод огня не боится, сам пышет им, — подумал Дятлов. — Только бы в модельной чего не случилось, а кроме нее, гореть нечему».