Начало одной жизни

Панькин Иван Федорович

Швачи своих детей начинали приучать к ремеслу с восьми-девятилетнего возраста, а тутурки - прямо с пеленок. Исполняется ребенку четыре-пять месяцев, ему уже подсовывают в люльку зверя. Первым зверем, с которым встречался будущий охотник, был кот; тутурок хватал его за голову и тянул в рот.

– Вай!
– удивлялись родные.
– Смотри-ка, вот идол, зверя прямо живого тащит в рот!

– Гм!
– ухмылялись мужики.
– Значит, будет хорошим охотником.

– Дай бог, дай бог!
– вторили им бабы.

На шею ребенку

вешали треугольный мешок с дробинками, а на голову надевали шапку с тутуркой. После этого он тоже, как и его отец, считался охотником. Между этими охотниками разница была лишь та, что охотнику-отцу за зверем приходилось ходить в лес, а сыну зверя приносили прямо в люльку.

Когда ребенок выбирался из пеленок, то он охотился уже не только на кота, но смело нападал на кур и ягнят, которых заречекцы зимой держали в избе. Поэтому нередко можно было услышать в тутурских домах: "Гришка, что ты делаешь, клятый! Смотри, свернешь голову курице". Или: "Ах ты, окаянный, зачем отрубил поросенку хвост?"

И когда наконец мальчик выходил на улицу, он начинал охотиться на воробьев. Кроме охоты, зареченские играли в закидушки. В нескольких метрах друг против друга становились два мальчугана и начинали кидать земляными комьями, стараясь попасть в тутурки. В лицо попадать запрещалось, за это от пострадавшего получали оплеухи. Однако попадали и в глаз. Плакать и жаловаться тем более запрещалось. За это давали такую трепку, хуже, чем за промах. Большим позором считалось, если у молодого тутурка видели слезы бабы. Тогда хоть не выходи на улицу - просмеют. И даже могут за это надеть юбку. Вот ведь страхи какие. Иногда и хочешь заплакать, да не заплачешь. Плакать, конечно, можно, но только тайком, а если спросят, почему у тебя красные глаза, надо сказать, что запорошил.

Лет с десяти-одиннадцати зареченским мальчишкам в руки дают уже настоящие ружья, только патроны для ребят мужики начиняют с половинным зарядом. И примерно с год ребята палят по воробьям и галкам. Потом каждого мальчика за этим делом в огороде или в поле застает отец. Застает, берет за ухо и спрашивает:.

– Зачем стреляешь?

– Хочу Виряву напугать да в лес по зверю сходить.

– А мужик ли ты уже?

– Мужик, - отвечает мальчик.

Но отец не верит.

– Посмотрим, - говорит он.

Снимает с головы мальчика шапку с тутуркой и бросает вверх. Если мальчик попадает в нее, отец берет его за руку и ведет в суходольную сторону и там заказывает сыну настоящую шапку с ушами.

Мне не пришлось носить шапку с тутуркой, потому что мой отец родился в суходольной стороне, а мать - в заречной. У нас в доме говорили, что из меня не получится ни швач, ни тутурок. Поэтому бабы и не шили мне такую шапку. Но я сам не хуже баб мастерил себе тутурки. Брал дедовский треух, клал в него круглый голыш и надевал на голову, а чтобы не выпадал голыш, я завязывал уши, и у меня тутурка получалась не хуже, чем у других. Правда, при игре в закидушки, когда попадали

в эту тутурку, было очень больно, но я не плакал, потому что знал, что за слезы дедушка пребольно надерет уши.

А Жиколье удивлялся: почему я не реву, когда он бьет меня. "Потому и не реву, что я зареченский. Поживи у нас в Чумаеве, тогда и узнаешь, почему там не плачут ребята", - думал я тогда.

МЕНЯ УЧАТ

Надо сказать, что Жиколье не всегда обращался со мной плохо. Нет, иногда он даже шутил. Подзовет меня к себе, посмотрит, посмотрит на мои глаза, а потом как щелкнет по лбу и скажет:

– Арбуз поспел?
– и оттолкнет меня обратно.

А то спрашивает:

– Ты, обормот, думаешь быть дрессировщиком?

– А как же не думать. Конечно, думаю.

– Тогда надо иметь волшебный шамбарьер *, а без шамбарьера не получится из тебя дрессировщик.

– А где его взять?

– Ладно, так уж и быть, я тебе покажу, откуда его взять.

Через некоторое время он подходит ко мне и с таинственным видом сообщает, что приметил такой шамбарьер, которым стоит только взмахнуть, как все животные и звери беспрекословно подчинятся мне.

– Вот здорово!
– говорю я.
– А где же он находится?

– А вот лежит на ящике.

– Так близко?

Я осматриваюсь кругом. Кроме нас с Жиколье, никого нет. Подхожу к ящику и только успеваю взять в руки шамбарьер, как из-за ящика вырастает фигура Сеньки-жокея, хозяина шамбарьера.

– Ах ты, воришка!
– вскрикивает он.

Берет меня за шиворот, вытаскивает на манеж и хлещет шамбарьером, гоняя по кругу.

А иногда Жиколье начинает следить за мной.

Однажды он сказал мне:

– Ты ведь, идиот, кажется влюбился.

Я покраснел как рак. "Разве можно вслух говорить такие слова? Чай, стыдно".

А между прочим, я и правда влюбился. И в кого вы думаете? В голову паука.

С нами в цирке работал один фокусник, фамилии теперь его уже не помню. Перед каждым выступлением этого фокусника в цирке тушили свет и в темноте ассистенты выносили на манеж небольшой столик с вогнутыми ножками, на котором сидел громадный паук с очень красивой женской головкой.

Головка читала стишки, разговаривала с публикой и

* Шамбарьер - специальный кнут с длинным кнутовищем.

пела разные песенки. Я всегда выходил смотреть на эту головку. Очень уж она нравилась мне.

"И вырастет же у паука такая красивая голова!" - думал я.

Публика тоже, как на диковинку, смотрела на паука.

– Ах, бедный мальчик!
– однажды воскликнул Жиколье.
– Я вижу, тебе очень хочется познакомиться с головой паука. Ну хорошо, - сказал он, - я помогу тебе в этом деле.

И Жиколье действительно помог. В следующий вечер он мне дал букет красивых цветов и сказал:

– На, преподнеси своей любимой голове.

– Как же я преподнесу?
– спросил я.
– У паука ведь рук-то нет.