Начало
Шрифт:
Я не понимаю, вернее, не уверен, что до конца понимаю причину превращений Ларисы. Какая она настоящая? Та, которую я знаю в школе? Или та, что внезапно открывается мне в молчаливом окружении природы, когда нет необходимости притворяться, надевать защитную маску? А может быть, и та и другая вместе, в своем неизбежном противоречии и единстве?
Обрывочные, путаные мысли мои о Ларисе разрушает Витек, о котором я забыл на какое-то время.
— Скоро у нас все кончится, — тихо, чтобы не мешать птицам и речке, говорит он, и в голосе его что-то вздрагивает и обрывается.
— Что все? — недоуменно спрашиваю я.
— Все, что
Я с удивлением гляжу на Витька. Я никогда еще не видел его таким серьезным, по-взрослому, пронзительно и горько серьезным.
— Тебе жалко уходить из школы? — спрашивает он.
— Нет, — говорю я.
— Я это знаю, — говорит Витек. — Тебя школа связывает, сдерживает. Тебе нужен простор. Ты хорошо учишься, поступишь в институт. Закончишь его и станешь большим человеком.
— Чушь, Витек.
— Нет. Это так, Сергей. Ты станешь большим человеком. И ты знаешь это, и тебе хочется, чтобы так скорее было. И ты торопишься. Тебе надо… можно торопиться.
Витек замолкает, как бы переводя дыхание, а потом снова начинает говорить, и я не перебиваю его, не вмешиваюсь в его речь, потому что она неожиданна для меня, и я понимаю, что Витьку надо высказаться до конца, больше он, может быть, не захочет, не сумеет сказать подобное.
— А мне жалко уходить из школы, — говорит он. — Даже не жалко… не то слово… а страшно. И дело здесь не в самой школе — ты же знаешь, как я учусь и как надоели мне все эти уроки… Дело в обстановке, в нас самих. Ведь десять лет были вместе… И я, и ты, и Барабанов, и Каюров, и другие. Конечно, мы во многом непохожие, но в главном, самом главном, одинаковые — одно положение, одни интересы… А теперь вот наши пути разойдутся. Мы все окажемся в разных условиях: один — рабочий, другой — инженер, третий — врач или юрист. Меня, например, мать в железнодорожное профтехучилище направляет. И стану я машинистом. Наверное, это хорошо и интересно… Но, Сергей, когда я лет через пять-шесть встречу тебя, разве ты вот так же, как сегодня, поедешь со мной в одной машине? А если и поедешь (ты-то поедешь, я знаю), то разве получится у нас такой же вот разговор? Разве мы поймем и почувствуем друг друга так же, как сейчас понимаем и чувствуем?.. Этого уже не будет больше. Да и нас самих больше не будет… таких, как сейчас.
— Так не должно произойти, Витек, — прерываю я его, сам не веря в свои слова, понимая правоту моего доброго верного друга.
— Так произойдет, Сергей, — с неожиданной твердостью говорит Витек. — И к этому надо привыкать понемногу.
Я молчу. Витек тоже замолкает. Речка у наших ног, пробираясь между камней, журчит, переливается на одной и той же светлой хрустальной ноте.
— А знаешь… любопытно все-таки, — произносит Витек, и голос его меняется, становится, как всегда, доверчивым и открытым. — Закончу я училище и стану машинистом. И однажды вдруг окажется, что я повезу тебя в своем поезде и где-нибудь на большой станции, когда ты соизволишь выйти из вагона, чтобы немного размяться, — я увижу тебя… Подойду к тебе в своем черном форменном костюме и в фуражке с синим околышем и скажу: «А ведь теперь не ты меня, а я тебя везу… Поглядывай в окошко и не забывай об этом!» Интересно, правда?
— Интересно, — неуверенно говорю
— Или вот Лариса… — Витек явно увлекся, и я доволен, что он ушел в сторону от своих мрачных предчувствий. — Представляешь, какая она будет?.. Выйдет замуж за какого-нибудь солидного знаменитого человека и станет этакой дамой. Красивой и недоступной… И, может быть, у нее будут дети. Представляешь, дети? У Ларисы… нашей Ларисы.
Витек глядит на меня широко раскрытыми глазами, будто впервые подумал о подобном и, подумав, поразился своим мыслям.
— Только она, наверно, за тебя выйдет замуж, — неожиданно говорит он.
— За меня?
— За кого же еще! Она с тебя глаз не сводит.
— Ерунду говоришь, Витек.
— Вовсе не ерунда… Так должно быть. Ну, может, не сразу… а через несколько лет.
— Спасибо, утешил, — говорю я. — Хоть отсрочку даешь.
В это время из глубины леса доносится зовущий меня голос Ларисы. Она словно почувствовала, что мы говорим о ней.
— Видишь… она без тебя и полчаса побыть не может, — говорит Витек. — Иди… я здесь побуду.
Я оставляю Витька одного возле речки и сквозь заросли кустов пробираюсь в сторону умолкнувшего голоса Ларисы.
Я нахожу ее на какой-то поляне с букетом розовато-синих прострелов, серебристые, покрытые пушком стебли которых напоминают мохнатых шмелей. Держа букет в обеих руках, Лариса ждет, когда я преодолею последние метры разделяющего нас расстояния.
В глазах ее растерянность и тревога.
— Что-нибудь случилось? — спрашиваю.
— Да, случилось, — говорит Лариса. — Захотела тебя видеть. Захотела, чтобы ты был рядом.
Она вдруг делает шаг ко мне, и я встречаю ее неожиданное движение. Привлекаю ее к себе вместе с цветами. Цветы падают из ее разжавшихся рук. Она прижимается ко мне и замирает, испуганная, беззащитная, ждущая. Я целую ее в лоб, в щеки, в губы, и она отвечает мне быстрыми, жадными, обжигающими поцелуями.
Я не понимаю, не хочу понимать, что происходит со мной, что происходит с нами. Все исчезает вокруг меня — поляна, деревья, небо. Остается одна только Лариса. Только ее руки и губы. Только ее желание, радость, надежда. И нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Есть только миг, бесконечный миг, ослепление.
Лариса, словно опомнившись, отстраняется.
— Цветы, — говорит она встревоженно. — Мы топчем цветы.
И она торопливо подбирает серебристые, с розовато-синими колокольчиками стебли прострелов, соединяя их в новый букет. А когда выпрямляется, повернувшись ко мне, я говорю ей:
— Ты сумасшедшая.
— Я знаю это, — говорит Лариса и вызывающе встряхивает рыжими волосами, как бы вспомнив, наконец, об их существовании.
День четвертый
(25 мая. Пятница)
И вот он приходит этот день. Самый печальный и самый радостный, единственный в непрерывной череде других, обыкновенных дней — день прощания с затянувшимся детством.
Первый раз-я иду в школу без своей ученической сумки. Я иду в школу с цветами. Три огромных пиона в моей руке (розовый, алый и темно-бордовый) вместо учебников и тетрадей. Я сам выбирал их в теплице, именно три (законченность) и разных оттенков (многообразие). Стебли пионов завернуты в целлофан. Открыто, свободно только пышное махровое буйство душистых лепестков.