Начало
Шрифт:
— Ну, это не самое главное в жизни — замок, — говорю я, перепрыгивая через изгородь. — Давайте ключ.
Мы идем с Куличковым по его одичавшему саду, входим во двор с развалившимся сараем и остатками каких-то трудно определимых построек, в которых в незапамятные времена родители Павла Борисовича, когда были живы, держали скотину и птицу, без которых дом на земле — мертвый дом.
Замок на двери запертого дома давно уже сработался, и ключ провертывается в нем. Я осторожно, терпеливо нащупываю стершуюся, уменьшившуюся «собачку», нажимаю на нее, и дужка замка отпадает.
— Вот и все, — говорю
— Как же так? — недоуменно, обрадованно говорит Куличков. — Почему же у меня ничего не получалось? Я пожимаю плечами.
— Купите новый замок. Иначе однажды вам во дворе ночевать придется.
— Да, надо купить, — горячо поддерживает мое предложение Куличков, но я знаю, что он забудет о моем совете и вспомнит его только тогда, когда в очередной раз не сможет открыть дверь.
— Заходи в дом, — приглашает он меня. — Чаем угощу. У меня есть настоящий… цейлонский. Из Москвы прислали. Картины посмотришь… если захочешь.
Достоинства чая, пусть даже цейлонского, для меня — пустой звук, но предложение посмотреть картины вызывает поистине жадное нетерпение, которое я с трудом скрываю от Куличкова. Дело в том, что об увлечении Куличкова живописью знают буквально все на Горке (часто его можно увидеть в саду у мольберта), но никто не может похвастаться, что ему удалось увидеть хотя бы одну его картину, кроме тети Груни, которая на правах соседки иногда посещает Куличкова — справиться о его здоровье, узнать, не нуждается ли в чем. Но тетя Груня не в счет — для нее единственной мерой оценки работы художника служит вековое дремучее, непоколебимое — «похоже» или «непохоже». На мои расспросы о Куличкове и его живописи она обычно отмахивается с неудовольствием: «Мажет что-то там… а что — не понять».
Таинственная скрытность Куличкова (он никого и никогда не приглашает в свой дом) объясняется, должно быть, его чрезмерной ранимостью, беззащитностью перед мнением праздного обывателя, способного осмеять, втоптать в грязь самое святое для человека увлечение вовсе не по причине озлобленности или антисимпатии, а всего лишь руководствуясь инстинктом стандартности, боящейся всякой слишком ярко выраженной личности — делай как все, не высовывайся перед другими, если не хочешь беды.
Впрочем, все это — мои домыслы, и, возможно, они столь же далеки от истины, как и всякое предположение, возведенное на пустом месте.
Вслед за Куличковым я прохожу сквозь темные сени и оказываюсь в просторной однокомнатной избе с голландской круглой печью посередине, подпирающей потолок, как колонна, и нештукатуренными бревенчатыми стенами с развешанными на них картинами.
Обстановка в комнате спартанская: шкаф с книгами, вешалка, где до сих пор висят зимнее пальто и старенькая меховая шапка хозяина, кровать, застеленная байковым одеялом, стол возле передней стены и мольберт у одного из окон.
— Проходи, — говорит Куличков. — А я приготовлю чай.
Картин в комнате так много, что какое-то время я не в состоянии сосредоточиться и перевожу глаза с одного полотна на другое. Впрочем, так продолжается недолго. Я вскоре увлекаюсь и ничего уже не вижу вокруг себя, кроме того, что мне предлагает увидеть художник.
Я не знаток живописи и не осмелюсь дать сколько-нибудь вразумительную оценку того,
Большинство картин Куличкова — пейзажи. Впрочем, они мало чем напоминают обычные традиционные пейзажи. Скорее, это изображения явлений природы, по-своему увиденные и оцененные. Художник берет у природы какую-то одну заинтересовавшую его сторону и, кажется, разглядывает ее сквозь увеличительное стекло, открывая нечто особенное, спрятанное в ней, недоступное невооруженному взгляду… Муравьи и какие-то жучки и букашки среди, исполинской, похожей на лес, травы… Бумажный, сделанный из газеты кораблик с красным лоскутком флага, плывущий в весеннем временном ручейке мимо обрывистых временных берегов, не привыкших быть берегами, лишь вследствие игры случая ставших ими… Островки цветов, словно приготовленные подарки — желтый, розовый, лиловый трепетный, кратковременный цвет на фоне прочной постоянности зеленых листьев…
Есть на стенах и несколько портретов. Особое впечатление на меня производит полотно, неожиданно выделившееся среди других картин. С холста, на котором все пестрое, точно сыплются откуда-то из темной глубины голубые, зеленые, золотистые искры (а может быть, снежинки), на меня глядит молодая женщина, от которой я долго не могу оторвать взгляд. У нее светлые, сливающиеся с разноцветной метелью волосы, слишком большие, распахнутые глаза, наполненные влажным блеском, и округлившийся, готовый что-то произнести рот. Черты лица слегка вытянуты и изломаны, словно отражение на шевельнувшейся воде. И, кажется, женщина вдруг может задвигаться и сказать округлившимся напряженным ртом что-то особенное, никогда не слышанное мной.
Но настоящее смятение во мне вызывает довольно большое длинное полотно без рамы, без какого-то ограничения, которое способно удержать в себе, в своих пределах, рвущиеся через край краски. На полотне изображены мужские и женские лица самого разного возраста. Множество лиц, расположенных без малейшего намека на какой-то заранее обозначенный порядок. Они как бы стихийно, сами по себе, выступают из глубины полотна, словно воспоминания, в клубящемся цветном тумане. Каждое лицо имеет свое особенное освещение, свой фон — частичка общего многоцветного завихрения, а может быть, выплеснувшейся, раздробившейся волны.
Мне никогда не приходилось видеть подобных лиц. Добрые, заносчивые, печальные, злые, уродливые, красивые, глумливые, гордые, растерянные, вопрошающие лица, калейдоскоп противоречивых, казалось бы, исключающих одно другое выражений. Часть картины не закончена — резко выступает грубый, обнаженный холст, забрызганный (всего только забрызганный) разноцветными пятнами как бы случайно проступившей на нем краски. В этом есть какая-то преднамеренность. Во всяком случае, незаконченность картины не воспринимается непредвиденной и как бы продолжает, усиливает до предела содержание, которое она должна выражать собой?