Начинаем жить
Шрифт:
Вдруг Геля опомнилась — минута, другая, и станет темно. Ей бы лучше поскорей до дома добраться! Она стала карабкаться по обрыву. Но вверх — не то, что вниз. Хоть и невелик обрыв, зато крут. Пока Геля влезла на него, замучилась. «Наверняка где-то лесенка есть, — подумала она. — Вряд ли народ так после купания выбирается». Быстрей, быстрей, вот-вот темнотища настанет…
И темнотища настала. Враз. Как оно и положено на юге. Геля задрала голову и стала смотреть, как загораются одна за другой звезды. Скоро вся темнота разукрасилась огромными мохнатыми звездами. И в этой безграничной вселенной Геля была уже не маленькой девочкой, а маленькой
«А ведь я и вправду потерялась, — внезапно сообразила Геля. — Не знаю ни номера дома, ни улицы. И забор не очень-то запомнила».
Философское настроение тут же соскочило, потому что ей стало страшно. Одно дело затеряться во вселенной и совсем другое в маленьком южном поселке. Кто понимает, тот сразу поймет разницу.
Как же она не взяла с собой мобильник? А вот так, не взяла. Она и думать о нем забыла. Зачем он бы ей понадобился на море? Он плавать не умеет.
Но Геля была не из тех, кто поддается панике. «Я шла по улице прямо, — сказала она себе. Забор у меня был слева. Значит, буду идти по правой стороне, пока не вспомню». Не останется же она ночевать на улице. То есть не ночевать, а ходить-бродить до утра. «И всю ночь ходил дозором у соседки под забором», — вспомнила она с детства любимого ершовского «Конька-Горбунка». Не дай-то Бог!
Вот и поселок. Фонарей на улице маловато, но все же есть. Геля внимательно приглядывалась к белым домикам за заборами. Всюду горел свет. Слышались голоса. Не поздно еще было, только темно. «Неужели не узнаю?» — думала она и чувствовала скорее любопытство, чем страх Вслушивалась в голоса, надеясь узнать басок Андрея. Хорошо еще, что тепло. Под фонарем она становилась оптимисткой — не сомневалась, что еще через два дома непременно увидит дом Нюты. В темноте понимала — никогда ей не угадать незнакомый дом. Тогда наваливались усталость и неуют. И вдруг в потемках обрисовался мужской силуэт. Геля поежилась. Она была не трусливого десятка, но тут ей сделалось страшновато — место чужое, глухое, кричи не кричи… Но она продолжала идти вперед, решив, что резко отпрыгнет в Сторону и завопит что есть мочи. Что, что, а орать она умела. Решить-то решила, а ноги стали ватными. Мерещились ужасы, когда-то слышанные и виденные. Ножи и кровавые лужи. Маньяки-насильники и наглые хулиганы. Боже мой! Как же страшно жить… Ноги у нее подкосились, она упала бы, но тут ее схватили в охапку. Она попыталась крикнуть, но голос ей отказал, и она только слабо пискнула.
— Гелька! Что с тобой? Тебе плохо?
Андрей отпустил ее и потряс за плечи, надеясь привести в чувство.
— Нет, мне очень хорошо, — ответила она и почувствовала, что глаза у нее опять наливаются слезами. Она готова была расплакаться, прижавшись к родному в этой глухой ночи Андрюшке, ее спасителю, избавителю.
— Давай-ка я тебя понесу, старушка, — деловито сказал Андрей. — Перекупалась, наверное.
Услышав про старушку, Геля мигом пришла в себя.
— Еще чего! — сказала она сердито. — Как ты смел меня хватать? Я бы тебя и покалечить могла. Я приемы знаю.
Хорошо, что в темноте не было видно широкой улыбки Андрея: ах ты, Геля-Геля, амазонка-воительница!
— А ты меня все-таки спас, Андрюшка. — Геля почувствовала величайшее облегчение и не могла не поблагодарить спасителя. — Представляешь, я даже не спросила, какой номер дома и как фамилия твоей Нюты. Иду — сама не знаю
— Ну, так иди быстрее со мной! Ужинать будем, я тебя с племянником познакомлю, — услышала она в ответ. — Имей в виду, тут в такую поздноту не купаются.
— А я буду, — тут же ответила она. — Я люблю купаться ночью. Ночью вода светится и можно по лунной дорожке плыть.
Андрей ничего не сказал, только хмыкнул.
Глава 5
Они снова сидели за столом — и опять не за письменным, как с горестью отметил Александр Павлович, — но сидели уже втроем, с племянником, и не за чаем, а за бутылкой вина — отмечали встречу.
— Я внучатый племянник Бережкова Ивана Петровича, — уже в третий раз после третьей рюмки повторял молодой человек, на которого по-прежнему не без подозрения смотрела Вера, — вы ему письмо написали, а я приехал. Вот оно, ваше письмо, а деда моего, так сказать, уже в живых нет. А он, конечно, очень бы обрадовался.
— Вы не знаете всех моих приключений, Верочка, — вступал в объяснения следом за племянником Александр Павлович, чувствуя, что непременно должен развеять ее подозрения. Уж он-то знал, как они вредны, особенно необоснованные, неоправданные. — Когда мы с Севой были в Париже с выставкой, то после вернисажа на фуршете я познакомился с одним очень милым старичком французом, и он попросил меня разыскать своего русского друга, Жана Бережкова. До войны зелеными юнцами они вместе жили в Ницце, у Бережковых был магазинчик со всякой экзотикой, в том числе и русской. Иван дружил с художниками, которые к ним в лавочку захаживали. Во время войны, похоже, участвовал в Сопротивлении, а после войны вернулся на родину и поселился в Тамбове. Батист Прюно не раз писал ему, но ответа не получил. Я обещал разузнать, что сталось с его другом Жаном, и написал в Тамбов письмо.
— Письмо получил я и приехал вместо дядюшки, — вновь вступал в разговор внучатый племянник Виктор. — Решил посоветоваться со знающими людьми. Где еще посоветуешься, как не в Москве? А тут и повод, и возможность.
Виктор Бережков уже показал москвичам свои документы — и паспорт, и свидетельство о смерти Бережкова Ивана Петровича, и даже свидетельство, выданное ему как наследнику.
— Вы мне расскажете потом о дяде, а я напишу письмо месье Прюно. Весть нерадостная, но хоть какая-то определенность, — вздохнул Александр Павлович.
— Родители вообще-то за Уралом жили, рано умерли, я к дяде перебрался. Я ему внучатым племянником довожусь. Последние годы он болел очень, но работал — в школе рисование преподавал и французский язык.
Александр Павлович обрадовался — вот и еще одна родная душа.
— А вы фотографии дяди не привезли? Мы бы хоть заочно познакомились.
— Привез и фотографии.
Александр Павлович с любопытством вглядывался в сухонького старичка с живыми темными глазами. Интересный человек, интересная судьба.
— А бумаги какие-нибудь после дяди остались? Может, он воспоминания писал?
— Нет, воспоминаний не писал. И рассказывать особо ничего не рассказывал. Я даже и не знал, что он столько лет во Франции прожил. Про Сопротивление вообще не подозревал.
— Ну, Сопротивление — не факт, хотя и вполне вероятно, — задумчиво проговорил Александр Павлович.
— А бумаги я кое-какие привез. Насчет них и хотел посоветоваться.
Внутри у Александра Павловича что-то екнуло — вот оно! Начинается! Не иначе, кольцо ворожит!