Начнём с воробышков?
Шрифт:
— Да! — крикнул Перфилов, захлопывая дверь.
Только бы дуре не пришло в голову выглянуть, подумалось ему.
Вовка никуда, слава Богу, не исчез, сидел, грустно глядя непонятно куда, в пустоту между ветками. Кучка мёртвых насекомых скопилась в ямке, вырытой детскими ногами под качельным сиденьем.
— Вовка!
Перфилов добежал, прислонился к загнутой в дугу стойке, перевёл дух. Вовка нахмурился и отвернулся.
— Вовка, что случилось? — спросил Перфилов, сглотнув.
— Мне запретили с вами разговаривать, —
— Мама?
Вовка неопределённо качнул головой, колупая пальчиком краску на прутьях сиденья, крепившихся сваренными кольцами к перекладине.
— Чего ж ты кивнул мне тогда? — спросил Перфилов.
Мальчик пожал плечом.
Перфилов прижался к стойке горячим лбом.
— Ты тогда можешь не говорить. Ты слушай, хорошо? Если всё правда… Ну, если правда твоё умение, то это не правильно. Это надо прекратить. Жуки, гусеницы — это ведь тоже живое. Нельзя на них свою злость…
Перфилов замолчал, чувствуя, что и сам не верит в то, о чём говорит. Надо как-то убедительнее. Доходчиво.
— Убивать нельзя, — сказал он.
За шиворот ему упала дохлая козявка.
— Вовка, злиться — это самое последнее дело.
— Почему? — спросил вдруг Вовка.
Светлые глаза мальчика пронзили Перфилова насквозь. Он смешался.
— Ну, потому что… Это разве кому-то помогло?
— У вас всё хорошо, дядя Руслан?
— Ну, нет… Могло бы быть лучше, — честно ответил Перфилов.
Вовка шмыгнул носом.
— А разве вы не злитесь, когда у вас не всё хорошо?
Перфилов вздохнул.
— Злюсь. Но это другое. Я не убиваю, когда злюсь, всяких мух там или паучков.
— А откуда вы знаете?
— Так нет у меня такого дара, — сказал Перфилов. — Чтобы как ты — чик!..
Он наставил палец на ползущего по песку с вкраплениями кварцевой крошки тёмненького, бестолкового жучка. Насекомое с готовностью растопырило лапки и прекратило двигаться. Перфилов, побледнев, перевёл взгляд с жука на свой палец и спрятал руку за спину.
Вовка расхохотался.
— Вы сами-то, сами!
— Нет, это, наверное, от тебя, просто с моим жестом совпало.
— А я уже не злюсь.
Они помолчали.
Вовка легонько принялся раскачиваться, отталкиваясь носками сандалий от земли. Перфилов чуть помог ему, ладонью надавливая на один из прутьев.
— А что вы делаете, когда вам больно? — спросил мальчик.
— Ну… — растерялся Перфилов. — У каждого свой способ. Так сразу и не скажу, что делаю. Замыкаюсь в себе.
— И плачете?
— Бывает, и плачу.
— Я тоже плачу, — признался Вовка. — Только так девчонки лишь делают.
— Почему это?
— Дядя Коля говорит, что мужики не плачут. Они стискивают зубы — и напролом.
Вовкин сандалет взрыл песок, похоронив несколько мёртвых жучков.
— Может быть он и прав, — сказал Перфилов.
— Значит, злиться
— Понимаешь… От твоей злости, получается, страдают всякие жуки и мухи, которые в этом совсем не виноваты.
— Ну и что? — насупился Вовка.
— Это не правильно.
— А когда тебя не любят, это правильно? — выкрикнул мальчик, соскочив с качелей. — Когда папки нет, а дядя Коля есть — правильно?
— Погоди!
— Вы вообще сами, дядя Руслан, правильный?
Перфилов хотел было возразить, но запнулся, вспомнив себя у раковины.
— Мы же не обо мне! — крикнул он.
Правда, Вовка уже успел сбежать за угол дома.
Перфилов опустился на сиденье. Дурацкая вышла беседа. Не умеет он с детьми, и с необычными детьми — в особенности.
И куда теперь? В набат бить?
Латентный суицидник протестует против смерти насекомых? Ну, плохо Вовке. А кому хорошо? У него самого ярких моментов в жизни…
Перфилов задумался.
Ну, да, что-то яркое было только в детстве. Многое, конечно, вытерлось уже из памяти, но пронзительное ощущение леденцово-жёлтого света осталось.
У него было двое родителей, и ни один из них не пил как Вовкина мать. Другое дело, что они быстро ушли из его жизни, отец — от рака, мама — тихо, от микроинсульта.
Перфилов вытер непрошеные слёзы, оттолкнулся ногами. Над ним заскрипели кольца. Сидеть было тесновато, не под его, взрослое тело сделано.
Вперёд-назад, вперёд-назад.
Если, конечно, одними насекомыми дело ограничится, то и Бог с ним. Всякое бывает. Вырастет Вовка, исчезнет дар.
Дети — это дети, они всё остро переживают, верят в чудеса, сказки и оживающие по ночам игрушки. С возрастом острота притупляется, надрыв уходит, жизнь потихоньку начинает лепить что-то своё из маленьких заготовок, пускает в рост, ломает голоса, в седьмом классе это уже идиоты, озабоченные лишь особями противоположного пола, напялившими топики и короткие юбки.
Перфилов резко затормозил качели тапками. Не о том. Куда-то его не туда. Вопрос: что делать с Вовкой? Конечно, у него есть мать. Надо, наверное, поговорить с ней. Только я же для неё извращенец. Не на гитаре же ей играть. Ещё хахаль её…
Перфилов прижал пальцы к ударенной вчера брови. Нет, не болит уже, прошло. Но ведь он же, сука, опять сунется, как бы на защиту.
И вообще надо это мне?
Он сунул руки в карманы куртки и застыл, почему-то самому себе напоминая воробышка. Немолодого, пожившего, одинокого. С каких не начинать, а заканчивать надо. Что за присказка дурацкая? С воробышков, видите ли…
— Иди вон покачайся… — услышал Перфилов.
Голос, впрочем, резко оборвался. Как понял Перфилов, обладательница голоса заметила, что место занято взрослым. Он, правда, не пошевелился, даже когда по-утреннему длинная тень прочертила песок перед качелями.