Нация. Грехопадение. Том второй
Шрифт:
На эту тему они говорили ещё долго и даже спорили… Дело в том, что Наталье уже давно не нравился город, и выражалось это не только словами и умением аргументированно отстаивать свою точку зрения, в этом присутствовал ещё некий общий протест. Так «протестует» обычно тот, кто чувствует близость чего-то ненадёжного и опасного, что может причинить вред не только здоровью того, кто протестует, но и всем тем, кто близок и дорог этому человеку. Одним словом, инстинкт самосохранения в таком человеке выше привычных правил жизни. Обычный человек это не всегда понимает, а если и понимает, то старается не обращать на это внимание, думая, что все его «иллюзии» вызваны некими эмоциями. Мол, все эти «суеверия» пройдут. Понимал ли это Егор? Сказать было сложно. Во всяком случае говорить на эту тему ему не хотелось. В этом вопросе он руководствовался тем, что положительных моментов было значительно больше, чем отрицательных, и этот факт нельзя было сбрасывать со счетов. В первую очередь это касалось здоровья Лизы. И в этом был определённый успех. Хотя, конечно, минусы были, и с ними приходилось считаться. Причём рождались они внезапно: от слухов, разговоров, разных пересудов, одним словом – от человеческого фактора. Поэтому, о каких бы молочных реках и кисельных берегах
Первой и основной причиной, которой она была «недовольна», были сибирские морозы. Все эти годы, конечно, она старалась приспосабливаться, но ничего хорошего из этого не вышло – с природой не поспоришь. Были и другие обстоятельства, о которых Егор никогда бы не подумал: Наталью тяготило ограждение города колючей проволокой. Это было для неё какой-то фобией, которая засела в её голове, причём достаточно прочно. Неприязнь к реальным обстоятельствам не просто тяготила её, а мучила, мучила своей безысходностью и неразрешимостью.
Кроме того, она переживала за Лизу и оторванность от родных мест. Несмотря на то что дочке действительно становилось лучше, Наталья всё чаше узнавала от знакомых, да и от врачей детской поликлиники, что детская онкология в городе прогрессирует и что для этого имеется достаточно много факторов, о которых, кстати, руководство ГХК умалчивает. И эта мысль доводила её иногда до психологического стресса, поскольку она понимала, что эта «ситуация» похожа на лотерею. Егора этот вопрос волновал не меньше, но он старался всё же сдерживать свои эмоции, чтобы не доводить разговоры на эту тему до конфликта, однако это получалось не всегда. Конечно, он много говорил о преимуществах жизни в Красноярске-26, но Наталье этого было недостаточно. Прекрасное (по советским меркам) снабжение города, отсутствие дефицита и очередей. Хорошие школы, разнообразие детских спортивных и культурных учреждений, прекрасный больничный городок (при проектировании города для лучшей пользы работников ГХК архитекторы объединили основные медицинские здания в единый комплекс – больничный городок), великолепная природа… но всё это мало производило на неё впечатление, так как на родине она видела большее, то, что и не снилось жителям Красноярска-26. Помимо всего прочего, ей нужна была свобода, и чтобы она была не мнимой, не «зарешё-ченной», а такой, чтобы ощущать себя вольным человеком, а здесь, в Красноярске-26, её жизнь, будто замерла, поскольку была окружена колючей проволокой. А специальный КПП (контрольно-пропускной пункт) при въезде в город её просто раздражал. (Без специального пропуска в Красноярск-26 попасть было невозможно.) Не понравился ей и город Красноярск, «покрытый вечным дымом и копотью», как она говорила.
Конечно, после Киева воспринимать Красноярск было действительно сложно, а правильнее сказать – невозможно. С какой бы стороны этот вопрос ни рассматривался, всё было удручающе плохо. В этом она была полностью права, поскольку этот город представлял огромный промышленный «цех», где всё дымилось, плавилось и взрывалось (взрывы были вызваны технологической необходимостью на химическом комбинате «Енисей»). Всё это происходило потому, что все предприятия находились практически в центре города. Как они узнали позже, во время Великой Отечественной войны большинство предприятий были эвакуированы из центральной части страны. Времени для выбора площадок под строительство заводов не было. Их находили на окраине города и тут же ставили оборудование, чтобы с ходу выпускать военную продукцию: пушки, миномёты, снаряды разных калибров и т. д. Только затем строились корпуса цехов и вся инфраструктура. Со временем город расширялся, промышленные предприятия оставались на месте, продолжая работать на оборонную промышленность, «приближаясь» всё ближе и ближе к центру города. А поскольку технологическое оборудование не обновлялось годами (коммунисты уверяли народ, что на это у государства нет денег), то вот так и жили в дыму и копоти, обгоняя все страны и города мира по загазованности. А в 1964 году и вовсе построили на окраине города Красноярска Алюминиевый завод – второй крупнейший завод в мире по производству алюминия. Строительство этого завода в черте города было чистой воды авантюрой как местных властей, так и правительства страны, утвердившего этот «проект». Мало того, что в Красноярске стало невозможно жить, так вдобавок ещё появилась огромная нагрузка на природную среду. Одним словом, коммунисты действовали как колонизаторы. После ввода завода на полную мощность выбросы увеличились в тысячи раз, досталось и Красноярску-26. Дело в том, что роза ветров несла в направлении города значительную часть промышленных выбросов из этого промышленного гиганта, представляя большую опасность для его жителей. Спасала жителей тайга, с её бескрайними просторами, в окружении которой находился город: она поглощала все вредные вещества из воздуха. Люди, конечно, возмущались, звонили в партийные комитеты города и края по этому поводу, но у чиновников хватало сил и умения только на то, чтобы успокоить народ. Когда дышать уже было нечем, они прибегали к проверенной установке и говорили: «Товарищи, не беспокойтесь, ситуация под личным контролем первого секретаря т. N. Всем руководителям промышленных предприятий рекомендовано перейти с третьего режима на второй, менее загазованный и т. д., вплоть до первого режима». И это была не шутка, а ловко придуманная чиновниками психологическая мера успокоения людей, которая чётко работала, люди верили этой мнимой сентенции. Поэтому зачем было что-то менять на предприятиях и срывать планы, если достаточно было сказанных партийными чиновниками слов. Одним словом, разобравшись, в чём дело, в Красноярск Сомовы старались выезжать как можно реже, так как это всегда вызывало у Лизы, да и у Натальи, аллергические реакции. И эта осторожность оправдывала себя полностью, так как в результате они меньше обращались к врачам. Но тем не менее все эти экологические неудобства имели место, раздражительность как была, так и оставалась, накапливаясь и выливаясь в определённый момент в длинный разговор между супругами.
– Пойми, Егор, я женщина, – говорила с каким-то отчаянием Наталья, – а не какая ни будь чайка залётная,
И такие речи – откровения между супругами были не впервой.
Егор терпеливо выслушивал жену, во многом её понимая.
– Ну хорошо, хорошо, что ты предлагаешь?
– Я не знаю, но Сибирь – это не моё, понимаешь…
– Понимаю, но у нас здесь работа, квартира; неужели ты думаешь, что мы способны ещё раз всё бросить и уехать непонятно куда?
– Я ничего не думаю, просто я устала от всего этого.
– От чего – «от всего этого?». У нас, слава богу, всё есть! Ты посмотри, что делается в Красноярске: шаром покати, я не знаю – как они вообще там выживают? Мало того, что дышать нечем, так ещё магазины пустые – кроме хлеба, ничего нет, да и тот есть нельзя.
– Вот только не говори мне ничего про Красноярск. Если они так живут, значит, им нравится так жить в этой грязи, в этой копоти.
– Я сказал это для сравнения, не более.
– Ладно, давай оставим этот бессмысленный разговор. Я устала. И вообще я хочу спать. Спокойной ночи.
Наталья встала из-за стола и вышла с кухни.
– Спокойной ночи, – проговорил Егор, задумчиво посмотрев ей вслед.
Когда Егор остался один, ему не хотелось ни о чём думать, тем более о разговоре, что закончился как-то странно. Но с другой стороны, ему хотелось расставить все точки над «и», чтобы причины непонимания не терялись где-то в тумане семейных пересудов: сегодня одно, завтра другое, а потом так рванёт, что мало не покажется. Он мысленно возвращался к их разговору, что состоялся минуту назад, анализируя, не допустил ли он какой-нибудь ошибки в их общении. «Спонтанные разговоры, – подумал он, – всегда опасны, так как вносят сумятицу и портят отношения. Начиная их, мы думаем, что найдём отдушину, а получается всё наоборот: “ныряя” всё глубже и глубже в разговорах, мы думаем, что найдём драгоценный камень, а в итоге, кроме ила и мутной воды, ничего не имеем. Иногда всё же полезно придерживаться безмолвия, во всяком случае оно исключает следы противостояний – как первая любовь. К тому же от него не услышишь эгоистических помыслов, ибо оно возвышенно и многозначительно. Ладно, что говорить – время покажет, что и как».
Вспомнил Егор и разговор с Коноваленко. Правда, он не знал, как отнестись ко всему тому, о чём они говорили. Слишком уж всё было сложно и непонятно. «А с другой стороны, – подумал он, – всё, о чём говорил Александр, имело место в нашей повседневной жизни, он ведь не открывал никакой Америки, люди веками хоронили людей. И не просто хоронили, погребение человека – это всегда обряд, который обладает очень глубоким смыслом, основанным как на велениях веры, так и на опыте человеческом. Пренебрегать этим, наверное, всё же нельзя, поскольку искажение всякого “опыта” (в широком смысле этого слова) приводит к печальным последствиям, ведь даже в Писании демонстрируется погребение Божьего Сына. Почему же мы, люди, называющие себя великой нацией, так поступаем? Почему люди на протяжении своего развития никак не хотят сбрасывать “шкуру” первобытного человека, оставаясь жестокими и непоследовательными? Мало того, что они пренебрегают человеческим опытом, выработанным тысячелетиями, так они ещё и отказываются и от новой нравственности, нового для себя решения? Вопросы, вопросы, вопросы… Видимо, действительно, что-то в людях не так. Тогда напрашивается законный вопрос: кто же мы есть на самом деле?»
Окинув беглым взглядом кухню, он о чём-то задумался. Но это продолжалось не долго. В какой-то момент он встал из-за стола и тихо прошёл в зал… Вернувшись, он вновь сел за стол и, положив перед собой книгу Булгакова, начал тихо перелистывать страницы романа «Мастер и Маргарита», бегло прочитывая строки, словно что-то выискивая…
Надо сказать, что Сомов не так часто перечитывал книги, поскольку придерживался одного правила: старался читать не глазами, а всем своим существом. Возвращался только к тем книгам, которые не мог до конца оценить, понять с первого раза, – такие книги его «цепляли». «Крепкие орешки», как известно, всегда интригуют. Ему хотелось не только многое понять, но и постараться извлечь для себя что-то полезное, отчего бы родилась новая духовная жизнь, о которой он думал два последних года, но никак не мог найти в себе смелость к этому приблизиться. Ему мало было симпатий и антипатий, касающихся этого вопроса, ему нужны были какие-то убедительные доказательства, чтобы не ум, а сердце заговорило и повело в этот нужный, как ему казалось, мир. Он прекрасно помнил, что в нашей жизни всё работает на уровне подсознания: читая, многие думают, что ничего не происходит, а на самом деле подсознание ведёт свою таинственную работу, и в один прекрасный момент появляется хорошая мысль, а то и идея, способная привнести в жизнь человека что-то важное. Главное, читая «сложные» книги, не нужно сковывать себя разными препонами и условностями, помня, что писатель всегда стоит не в той жизни, которую он создаёт, и всё, что он сочиняет, имеет условную направленность. Это просто его мир. Кто-то строит дома, делает машины, а писатель, в духовном одиночестве, пишет книги. Парадокс, конечно, но для того, чтобы разглядеть предмет, писатель иногда накрывает его тёмным покрывалом. А вот для чего – это его тайна. Такой тайной, как считал Егор, и была книга «Мастер и Маргарита».
Листая страницы, Сомов обратил внимание на третью главу «Седьмое доказательство». Эту главу, впрочем, как и всю книгу, он давно уже прочёл, но что-то остановило его на этой части, что-то задело, возможно, изобретательность автора, а может, и путь к смыслу, в котором он, кстати, всё ещё сомневался, поскольку всё было сложно и завуалировано. Нет, это не были прямые наставления автора, во что верить и как поступать в тех или иных ситуациях. Там было что-то другое, тайное, похожее на призыв: в пути не останавливаться, а продолжать движение мысли до последнего слова, чтобы понять автора, заглянуть, если можно так выразиться, в «отсутствующие» глаза того, «чьи мысли так далеко». Читая, из побуждения, ему хотелось, что бы на этот раз мысль автора измерялась не далями, а теми измерениями, которые бы приблизили его к пониманию души автора, к его «выводам». Он с упоением читал: