Над Черемошем
Шрифт:
— Удрал попович!
— Ах-ти!.. Пустая твоя голова! Хоть бы топором запасся, а то с голыми руками на пули полетел. Вот так бы и завял навеки… Слыхал, что говорил попович?
— Скоро отговорит свое.
— Эк, напугал ты меня… Чуть сердце не выскочило из груди… Вот дознается Мариечка…
— Люди, кто за Мариечку Сайнюк?! — кричит из президиума Микола Сенчук.
Рядом с ним сидят секретарь райкома Михайло Гнатович Чернега, Григорий Нестеренко, несколько гуцулов и гуцулок.
В зале над разноцветными
— Поедет, поедет Мариечка!
Девушки смеются, приветствуя свою подругу, а ее лицо так и пылает счастливым румянцем.
— А ведь поедет девчонка! — с беспокойством говорит долговязый, средних лет гуцул, Лесь Побережник. — Жена, я попрошу слова, а? — наклоняется он к своей дебелой Олене.
— Проси, муженек, — велит она.
— Товарищ председатель, прошу слова! — как школьник, поднимает руку Побережник.
— Говорите, Лесь.
— Товарищ председатель, все видели, как я пристойно сидел на собрании.
— Все люди видели! — подтверждает Олена, расталкивая локтями соседей на лавке.
— Даже жена моя уверяет, что так. А она мужа только по праздникам хвалит.
— А чтоб тебе, какие слова про жену говорит! — Олена встревожилась, и на груди ее забренчали, заплясали дукаты. — Выходит, ежели муж в будний день не заслужил доброго слова, так уже и не самокритикуй его!
— Тетка Олена, надо говорить не «самокритиковать», а «критиковать», — поправляет Катерина Рымарь, становясь рядом с Мариечкой.
— Ты чего учишь меня, дерзкая девчонка, точно я сама не знаю! Я хорошо знаю! Когда все критикуют — это критика, а когда, к примеру, своего мужа я сама критикую — это уже самокритика. Верно?
— Верно, верно, Олена! — шутя подтвердила Ксеня Дзвиняч.
Собрание ответило хохотом, засверкали пестрые и разнообразные гуцульские наряды.
Лесь, стоя в напряженной позе, терпеливо переждал хохот и деловито продолжал:
— Пристойно и учтиво сидел я на собрании, а больше не могу так сидеть. Чтобы эту девчонку Мариечку, которую я сам за косы из Черемоша вытащил, когда тонула, чтоб ее посылали в колхозы, а меня, хозяина, — нет? Не вижу я в этом правды. И что она, несмышленыш, понимает? Венок сплести да на голову надеть? Что она в людях увидит и что расскажет людям? Я скажу так: пусть посылают и меня. Пошлете, товарищ председатель?
— Голяк, что ты мелешь? Скорой смерти захотел? — зашипел на него Пилип Наремба.
— Я, может, вашей скорей дождусь, — тихо и с достоинством ответил Лесь и снова обратился к Сенчуку: — Правда, пошлете?
— Разве я могу это сделать? — заколебался Сенчук, и в углах зала сразу поднялась возня, галдеж.
— Они берут только из обольшевиченных да комсомольцев, чтобы говорили, что велят, а правду под ноги затаптывали! — выкрикнул Штефан Верыга.
— Люди, что вы молчите, как камни? — выделился голос Гната Палайды.
— Что — Лесь хуже девчонки? — осмелев, бросила Палайдиха.
— Такого правдивого человека поискать надо! Он все разглядит и людям
— Заступайтесь, Пилип, за свой процент, а мою душу не троньте. Ей-богу, не прошу, — все с той же учтивостью отвечал Побережник и снова обратился к Сенчуку: — Я тебя, Микола, выбирал председателем, а тебе трудно поднять за меня руку?
Микола Сенчук бросил смущенный, вопросительный взгляд на Чернегу. Тот поднялся из-за стола, и зал притих.
— Товарищи, если человек чего-нибудь захочет, очень захочет, он добьется своего. Лесь Побережник очень хочет увидеть колхозную жизнь, хоть он и не попал в список. Поможем ему?
— Поможем! — первой закричала жена, и смех смешался с одобрительными рукоплесканиями.
— Так я голосую, товарищи! Кто за? — голос Миколы Сенчука сразу окреп. — Единогласно, и еще на голос больше: Олена голосует обеими руками.
— Если одна не помогает, так пусть поможет другая! — с опозданием опуская руки, говорит Олена и, уже обращаясь к мужу, добавляет: — Ой, головушка моя несчастливая, как же ты без меня поедешь? Хоть не отбивайся от людей, а то я женщина слабая, мне недолго и век укоротить.
— Так уж и не переживешь? — Лесь недоверчиво окинул взглядом свою здоровенную подругу жизни, которая, верно, не согнувшись, и хату подперла бы плечом.
— Лесь, замолви за меня словечко Миколе, а то и товарищу секретарю, — вдруг решительно заявила Олена. — Пусть и меня посылают. Куда иголка, туда и нитка.
— Олена, не порть мне праздник! — вежливо ответил Лесь, безуспешно пытаясь втиснуться рядом с женой на лавку.
— Ишь, поумнел сразу! — вспыхнула Олена.
— Поумнел, куда там! — съехидничал Пилип Наремба. — А ты поучи его, Олена, своей самокритикой.
— Лишь бы не вашей. Вы не вмешивайтесь в семейную жизнь, покуда хозяйка есть, — гордо отрезала Олена и так повернулась на лавке, что все ее соседи покачнулись…
— Дальше идет Роман Петращук, лесник наш! — объявил Сенчук.
— Роман, хочешь ехать? — обернулась к парню непоседа Катерина Рымарь.
— А то нет! Да это же… — Роман не найдя слов, приложил руку к груди.
— Прошу слова, товарищ председатель, — поднялся в раздумье пасечник Юра Заринчук.
— Говорите Юрий Васильевич.
— Моя бы воля, не послал бы я Романа. Хоть он и подвижной парень, а в поездку не годится.
— Почему ж это не гожусь? — забеспокоился лесник.
— А потому, что Роман любит мед, а пчел не уважает. Характер у него, что ли, не колхозный? Поесть любит, а работать не очень…
— Юрий Васильевич, за что ж вы так вцепились в меня?
— Это ты мне в самое сердце вцепился глупостями своими. Зачем разрешил вырубать в лесу липу? Липа — это мед! Первый общественный гуцульский мед! Я думал поставить колхозные ульи в лесу, а теперь охотно поставил бы тебе на голову, будь там хоть малость цвету. Нет возможности, товарищи, посылать пустоцвет!