Над кем не властно время
Шрифт:
– Это стихи Есенина, - вставил Максим, хорошо знавший творчество кумиров своих родителей. Когда-то в их квартире висели фотографии Есенина с трубкой и Хемингуэя в свитере с толстенным воротником, похожим на жабо. Теперь, когда родители разъехались, разлучились и портреты. Старик "Хэм" остался дома, поскольку Лена, преподавательница английского, была его поклонницей. А надрывный поэт-хулиган висел теперь над изголовьем кровати Бориса Олейникова в снимаемой им квартире на Преображенке.
Никаких предположений относительно смысла слова "лиховая", кроме того, что это переиначенное Есениным прилагательное "лихая", высказано не было. Виталик снова стал рассказывать о своих кубинских друзьях. Как-то он обратился
– Это наш комсорг, - пояснил он Виталику.
– Он все знает.
На перемене между лекциями в институте Виталий был представлен комсоргу кубинцев. Всезнающий Хосе - чернокожий жизнерадостный толстяк - с энтузиазмом вырвал из тетради листок и написал несколько строк по-испански.
– "Besame mucho" не помню слова, но этот лучше, - приветливо сообщил он и стал читать вслух, чтобы собеседник научился правильно произносить текст. Писать испанские слова русскими буквами Хосе не стал.
– Пришлось выучить песню про коммунистов, - заключил свой рассказ Виталик, и пробасил, искажая мелодию до неузнаваемости: - Сой коммуниста, тода ла вида, о белла чао, белла чао, белла чао-чао-чао, и коммуниста де марир.
– Morir, - поправил его Максим.
– Чего?
– не понял Виталик.
– Я коммунист всю свою жизнь и коммунистом я и умру, - перевел Максим.
– Надо произносить "морир", а не "марир". Y comunista he de morir.
Все с изумлением воззрились на него.
– Опять на тебя что-то нашло?
– спросил Лева, вспомнив, как его друг говорил однажды про какую-то Сеферину, которая якобы была его матерью и готовила ему кофе с корицей.
– Макс, ты чего, испанский знаешь?
– изумился Валера.
– Да, немножко, - смутился Максим и поспешно добавил.
– В смысле, мне эту песню кто-то объяснял.
– Это не испанская, а итальянская песня, - заметил Левка.
– Гимн партизан во время войны, а вовсе никаких не коммунистов. И слова там, естественно, на итальянском. Просто кубинцы написали потом на ту же мелодию другой текст.
– Ну, это еще надо доказать, - сказал Валера, но друзья, привыкшие к его манере реагировать на любые утверждения, не поддержали спора.
Они заговорили о своих взаимоотношениях с женской половиной человечества, называя ее представительниц то девушками, то женщинами, то чувихами, то бабами, то телками, то "герлами", - в зависимости от того, насколько бывалыми и грубо-мужественными им хотелось казаться в момент того или иного рассказа. Отчаянно врали, а, когда слушали друг друга, то какое-то время верили, причмокивая, кивая головами. Но в глубине души все-таки не верили никому, кроме Виталика, который был не школьником, а студентом, то есть входил в общепризнанную категорию взрослых людей.
– Ладно, мужики, вы тут иногда совершайте обход, а я пойду на другую линию, - с этими словами Виталий оставил старшеклассников одних, удалившись в арку.
Лева и Валера затеяли матч в хоккей. Шайба-шашка с резким стуком билась о борта настольной игры, противники стали входить в раж.
Максим отправился делать обход. Он шагал сквозь тусклое, гулкое, безлюдное пространство, а мимо него и над ним проплывали пилястры, лепнина, изящные перила на мостиках и галереях.
Ноги двигались сами по себе в заданном им ритме, а перед глазами проходили картинки из детства. Из двух детств.
Мальчик благоговейно листает огромные фолианты в книжной лавке деда, на улице растут пальмы и шелковицы. Мама, тоненькая, прямая, двигается мягкой, совершенно бесшумной походкой, которую унаследовал и сын. У нее высокая шея и большие черные глаза. Она посылает мальчика на рынок, и Алонсо
Мальчик в детском саду, вместе с другими детьми, мастерит искусственный цветок, сминая и склеивая листы мягкой цветной бумаги для лепестков и зеленые лоскутки для стебля и листьев. За ним приходит мама, Лена, которую недавно начала беспокоить вдруг возникшая небольшая склонность к полноте. У нее красивая округлая голова и печальные глаза. Она носит очки, потому что ей приходится проводить много часов над тетрадками учеников. В ту пору мама преподавала не в институте, а в школе.
Оба детства переживались в воспоминаниях так, будто они отстояли от настоящего момента одинаково далеко, или в равной степени недавно, словно их не отделяли друг от друга целых пять столетий.
Максим поднялся по лестнице на дальний от Петровки мостик второго этажа. Отсюда он мог видеть далеко внизу своих друзей, но вряд ли смог бы докричаться до них. Перейдя на галерею, он направился в обратную сторону, рассеянно касаясь рукой перил и снова погружаясь в причудливую вязь воспоминаний.
Дед Ибрагим учил мальчика, что тот должен постараться прожить свою жизнь, никого не убив. А если это окажется неизбежным - ведь, защищая родных и близких, человек порой вынужден браться за оружие, - он никогда не должен радоваться пролитой крови.
Требование развивать в себе сострадательность не только было частью учения, о котором говорила древняя рукопись. Оно непосредственно следовало и из воззрений старого книготорговца. Ведь если Бог проявлялся во всем своем творении, то никакого сущностного различия между другом и врагом, между нами и остальными людьми, между человеком и миром - не существует. Все различия поверхностны и временны. Они служат лишь маскировкой вечного и неизменного единства.
По словам Ибрагима, понимание этого изначального всеобщего единства можно было найти в трудах отдельных людей, независимо от того, к какому обществу они относились и в какой вере были воспитаны. Дед часто упоминал не только почитавшегося им великого мусульманского мыслителя и поэта, суфия Ибн аль-Араби, но и христианского теолога Мейстера Экхарта. Оба неоднократно обвинялись в ереси - каждый в своей среде.
Папа Боря тоже учил своего сына многим любопытным вещам. В самом нежном возрасте Максим узнал от него, что лучшим в мире композитором был Бетховен, второе место занимал Моцарт, а третье - Гайдн. Лучшим русским поэтом был Пушкин, следом за ним шел Лермонтов. Среди кинорежиссеров обладателем золотой медали был американец Стенли Крамер, а среди драматургов - англичанин Вильям Шекспир. Лучшим в мире футболистом был Пеле, на втором месте находился Гаринча. Лучшим в мире вратарем был наш Лев Яшин. И так далее.
В этом распределении призов случались и странные несообразности. Так, лучшим писателем всех времен оказался Бальзак, но не он был автором "Саги о Форсайтах", получившей золотую медаль в номинации "лучший роман".
Вспомнив все эти иерархии, Максим иронически улыбнулся и фыркнул, но тут же одумался. До него вдруг дошло, что отец - намеренно или неосознанно - использовал весьма тонкий ход для того, чтобы вызвать у ребенка интерес к обсуждаемым предметам. Разве у малолетнего инфанта дома Олейниковых появилось бы желание читать Пушкина, если бы Борис просто сказал, что это великий поэт? Но ведь Максим узнал, что Пушкин занял первое место, отчего возникало впечатление, что автор "Евгения Онегина" (и "Бедного садовника", добавил про себя Максим) победил в каком-то очень непростом первенстве. Это резко повышало интерес к нему. К тому же призеры отца на поверку действительно оказывались людьми весьма искусными в своих областях.