Над Кубанью. Книга первая
Шрифт:
Генерал посетил дом Луки впервые. Давно отвыкший от тяжелой казачьей еды, он с внутренним содроганием оглядывал горы снеди. Он отлично знал, что это не все, что за поросятиной, гусями, жареной курятиной и индюшатиной последуют пироги с разной начинкой, потом лапша с потрохами, борщ с говядиной, лапша молочная и тому подобные кушанья, обязательные как на званых обедах, так и на свадьбах и поминках.
Гурдай предполагал встретить здесь фронтовиков и побеседовать с ними по душам за стаканом водки, выпытав их мысли и предположения, но Лука пригласил к генеральскому
— Молодых не вижу казаков, Лука Дмитриевич, — обратился он к хозяину, — или считаешь зазорным с молодежью хлеб-соль водить?
Луку вопрос застал врасплох. Пытаясь по привычке вытянуться во фронт, он запутался ногами, чуть не повалив четвертей. Генерал понял замешательство хозяина и сделал снисходительный жест — «сидите».
Лука умостился на скамье, как вспугнутая квочка умиротворенно умащивается в гнезде.
— Нема молодых казаков, война же, ваше прево… — он запнулся, зная, что положение запрещает величать по званию родственника, принимаемого в доме: — Никита Севастьянович. Да вот, Павло мой, молодой фронтовик…
Павло угрюмо полез к чашке с гусятиной. Поперекидав куски во все стороны, он выбрал гузку, внимательно ее оглядел, густо посолил и принялся есть.
— Далеко уж очень сидишь, Павел Лукич, — вытирая рушником губы и усы, оказал генерал, — подойди-ка, присаживайся поближе.
«Ну, иди, иди же, иди», — моргал отец.
Павло встал, избочась подошел к генералу, грубовато подвинув плечом помощника атамана, присел.
— Что ж на сходку не заявился, или не хочешь родниться? — спросил Гурдай, ощупывая соседа взглядом. Ему не хотелось сердиться, но нелюдимость Павла и его явное недружелюбие раздражали.
— Что-сь нездоровилось, Никита Севастьянович, — сказал Павло, — раненый я. Все у животе мутит, прямо беда. Видал я, как вы прибыли с отдела. Отец линейку запрягал, звал. Думаю, пойду после пеши, как получшает, ан еще сильнее рана закрутила. — Павло говорил медленно, уверенно. Твердый рот еле шевелился, и сероголубые глаза глядели мимо генерала не то в окно, не то на низко подвешенного из-за недостатка места святителя Сергия Радонежского.
— Жаль, жаль, Павел Лукич, тебе как фронтовому казаку невредно было бы посещать станичные собрания. Дыхание надо знать, дыхание народа, — вразумительно говорил генерал, наклонившись к Павлу.
Павло отодвинулся.
— Да чего ходить? Вот и не был на сборе, а все узнал.
— От кого это? От отца?
— Отец иавдак там был, — ухмыльнулся Павло, — батя все по николаевской, по красноголоше охотничал. Пересказал мне все, что на сборе было, казак один, тоже фронтовик, как и я, еще пожеще меня раненный. Два раза раненный, Никита Севастьянович.
— Герой, значит?
— Герой, — подтвердил Павло, врезываясь тяжелым взглядом в генерала, — в грудь раненный и в спину, пониже копчика. На фронте ранение получил, прибыл вроде как защитник, а тут его в кнуты взяли.
Гурдай быстро замигал веками. На щеки вышли кирпичные
— Телесные наказания по постановлению старших станицы — благородные традиции казачества, — сдерживаясь, сказал он. — Обычно бывают виновны наказываемые, а не наказывающие, — генерал пригубил рюмку и отставил ее далеко от себя, — заниматься де-магогическими речами, безусловно, легче, нежели воевать.
— Да, это вы верно сказали, — подтвердил Павло, играя желваками, — воевать — кисло.
— Ты-то когда в полк явишься? — неожиданно спросил генерал.
Павло поднял глаза, и в незаметном подергивании век генерал определил скрытое, еле сдерживаемое волнение, а в уголках губ усмешку.
— Каждый день в околодок ходю на перевязку. Пузо черное, чугун. Но, не глядя на это, ушел бы в полк, да вот коня негу. А в пластуны неохота идти. На пузе лазить казаку несподручно, у него пупок, как у цыгана, наружу.
Семен Карагодин отвернулся, чтоб не прыснуть.
— Я тебе, Павел Лукич, пришлю строевого коня, — неожиданно предложил генерал, — хорошего коня пришлю, из отдела.
Лука кинулся к нему, пораженный столь неожиданной милостью. Вопрос с конем был для Луки острее ножа, вот почему он снисходительно относился к отлыниванию сына от явки. Дать деньги на лошадь! Да эго для Луки острее ножа! Но шут с ними, с событиями, а вот если в такой заварухе пропадет добрый конь… Нет, нет, не таков был Лука, чтобы разбрасываться своими кровными «грошами». Обещанье генерала приходилось кстати. Охмелевший Лука склонился к руке родственника, пытаясь ее поцеловать.
Гурдай принял руку, покрутил усы.
— Пора, — обратился он к адъютанту.
— Сейчас будет готово.
Самойленко быстро вскочил, у порога споткнулся о половик, зло откинул его носком и, пригнувшись, исчез в дверях.
Гурдай поднялся, застегнул бешмет.
— Спасибо за хлеб-соль, за привет, за ласку, — сказал он, обернулся к святому углу, перекрестился, то же за ним повторили и другие. Отряхнув крошки хлеба с черкески, генерал тяжело вылез из-за стола, пожал руку хозяину и хозяйке.
— Коня пришлю, — еще раз пообещал он.
— Спасибо, спасибочко, вот уважили, Никита Севастьянович, — лепетал растроганный старик, — еще бы посидели, попировали…
— Деньги привози, Лука Дмитриевич, — осторожно напомнил гость, — на три тысячи акций тебе приготовил, у Карташева получишь.
Хозяин замигал глазами, точно его сразу швырнули с радужных небес на грязную землю.
— Не многовато ли, Никита Севастьянович, а? — пробовал он защищаться. — На двух бы помирились.
— Чудак ты, Лука Дмитриевич, — генерал наклонился к нему, — для тебя ж стараюсь. Сейчас ты хлебороб, а с приобретением акций станешь фабрикантом, сахарозаводчиком — по слогам произнес генерал. В этом слове, так смачно выговоренном, для Луки сразу засияла каждая буква. Он вновь вознесся на небо, сразу представив себя кем-то вроде бога Саваофа, возлежащего на пухлых облаках в довольстве и неге.