Над океаном
Шрифт:
— Когда имели последнюю связь? — почти крикнул Тагиев.
— Двадцать три минуты назад, согласно расписанию. Зачитываю РДО, начало текста...
— Да положи ты трубку! — страдальчески закричал Тагиев.
Царев торопливо произнес в какое-то непонятное, пугающе жизнерадостное бормотание в трубке: «Все-все, пока всё хорошо!» — и швырнул трубку на аппарат.
— ...не обнаружено, — бубнил динамик. — Высота восемь пятьсот, скорость по прибору семь сотен, начинаю работать задание, на борту порядок, видимость нормальная, связь через пятнадцать минут. Конец текста.
— Это я знаю. — Тагиев быстро бледнел, точнее, серел лицом. Он сидел, ссутулившись над серой
— В указанное в РДО время Пятьдесят третий на связь не вышел. Спустя три контрольные минуты был организован интенсивный радиопоиск по всем частотам — основному каналу, запасным, аварийным. Результатов пока нет. SOS-маяка в эфире и на радарах нет.
— Почему сразу не доложили о потере связи? — зловеще тихо осведомился Тагиев.
— Пытались установить радиоконтакт, — растерянно сказал динамик и помолчал. — Запрашивали ЕСУВД [18] . Возможны поломка мелкая, непрохождение по метео... — Динамик окончательно потерял уверенность и, смешавшись, замолчал.
18
ЕСУВД — Единая система управления воздушным движением.
— Непрохождение — в наших широтах? В это время? Да вы... — Тагиев вдруг охрип. Он прокашлялся. — Ладно. С этим — ладно. Потом. Дальше!
— Пока результатов нет. Нет. На непрерывные... Что?!.
Тугая пауза. Шипение, потрескивающее в динамиках. Шелест кондиционеров. Чье-то усиленное мембранами дыхание.
— Минуту... Стоп! — закричал динамик.
Крик ударил по вздрогнувшим людям, из динамика донеслось неясное быстрое бормотание, что-то выкрикнули о записи, гулко щелкнуло.
— На связи — «Залив»! Дает трансляцию, переключаю на вас, внимание!..
Опять звонкий щелчок — и в мертвой тишине КДП хриплый голос, ломаясь, плавая в бульканье и свисте эфира, с которым не могли справиться даже сверхмощные фильтры дальней связи — настолько далек и слаб был этот голос, — торопливо, взахлеб зачастил:
— ...сят три! Если слышите нас, всем, кто слышит нас! Идем на аварийном питании, поврежден двигатель, вышли из строя все радионавигационные приборы, курс по магнитному компасу — двадцать четыре градуса... — Голос уплывал, утекал, растворялся в шорохе и треске.
Царев почувствовал тупую, ломящую боль в затылке, боль была как тяжелая, гулко перекатывающаяся вода; он на миг зажмурился, застыл — и метнулся к пульту, рванул трубку аппарата внутренней связи, закричал тихо, прикрывая ладонью рот:
— Пеленга торная! Пеленгаторная, спите?! Да, пеленг! — и, не слушая ответное: «Пеленг идет и чисто берется!» — бросил трубку.
А голос продолжал, голос спешил сказать все, и это было страшно — слишком уж торопился радист уходящего в гулкую пустоту самолета:
— Теряем ориентировку, просим «Полюс»! В случае полной потери ориентировки или окончательного отказа бортовых систем будем садиться на воду, имеем примерное место, повторяю, примерное место — квадрат... Просим непрерывно давать пеленг по основной частоте. У нас все, питание аварийное. «Полюс», дайте Пятьдесят третьему «Полюс»! Перехожу на постоянный прием по указанной частоте, благодарим всех, кто слышал нас, конец.
Динамик шелестел, в нем слышался далекий гул и что-то похрустывало, словно звонкая чистая галька перекатывалась под волной. Потом там щелкнуло, кто-то вздохнул и деловито произнес:
— Пост дальней связи. Запись произведена...
Щелчок —
В раскрытую балконную дверь вплывал туман...
IX
ВСЕ — И КАЖДЫЙ
Они шли домой — домой, домой.
Они шли к берегу, до которого было не сто, не двести, даже не тысяча миль, а долгие и долгие часы полета. Полета на раненой, измученной, устало дрожащей от усилий машине.
Они шли к единственному берегу — своему, потому что берег чужой был сравнительно недалеко — всего каких-то час-полтора напрямую. Невидимый за однообразной дымной линией горизонта, он тянулся справа.
Они знали, что могут свернуть туда и через час все будет закончено — они будут пить кофе и слушать доброжелательные, пусть и фальшивые, голоса и слова. Они знали, что имеют на это право, и все их поймут, и никто не осудит. Но «никто» — это ведь не они сами!
Левый двигатель был остановлен. Он, как предельно измотанный человек, отдавший все, окончательно сдал. Кучеров и Савченко «скребли» высоту по метрам, вытягивая машину на максимально возможную высоту (хотя бы для экономии топлива), но двигатель наконец агонизирующе закашлялся, захрипел, когда они перевалили шеститысячную отметку, Кучеров с болью в сердце оттянул назад его РУД до упора — и двигатель послушно затих под его рукой.
Триммера были выставлены так, чтоб снимать, сколько возможно, тенденцию к левому развороту, и потому
Ту-16 летел как бы чуть боком, скользя. Правый двигатель работал в режиме, дающем возможность вести корабль без потери высоты и в то же время без угрозы выхода его из строя. Ну, а топлива — чего-чего, а топлива теперь, когда работал лишь один двигатель, было более чем достаточно.
Кабины давно разгерметизировались. От обычной неощутимой вибрации, абсолютно безвредной в нормальных условиях, трещины и сколы в стеклах штурманского фонаря и блистере оператора увеличились; отопление отсеков было давно выключено. И теперь у штурмана, в пилотской кабине, в отсеках штурмана-оператора и стрелка-радиста — всюду, кроме крохотного «скворечника» КОУ, царил свирепый холод. Изморозью искрились стекла приборов. Второй час экипаж сидел в плотно поджатых кислородных масках и страдал от жжения на щеках — щетина у всех успела за ночь отрасти и теперь, прижатая тесным «намордником», раздражала и жгла кожу немилосердно. А Агеев — Агеев просто мучился: зуб под раскрошившейся пломбой болел так, что все иное казалось смешным по сравнению с этой пыткой. А ведь знал же, клял он себя, знал, что бывает на такой высоте при падении давления, знал и все-таки не пошел к врачу, струсил. А теперь — терпи! Конечно, всего пара тысяч метров вниз — и пройдет, как рукой снимет, но даже заикнуться об этом было нельзя, и вовсе не потому, что высота — это общий шанс, а потому, что в их ситуации было стыдно и смешно-жалко жаловаться на больной зуб.
Почти час неподалеку шел «Орион». Он пристроился к ним вскоре после их разворота домой и теперь устойчиво держался слева и чуть выше метрах в восьмистах. Шел и молчал — серый широкомордый брюхастый четырехмоторный «контрабас». Там словно чего-то выжидали. Но никто из экипажа капитана Кучерова не интересовался им. Его «не видели». И Кучеров был благодарен своим подчиненным. В конце концов, тут, в покалеченной машине, своих забот по горло. И командир даже не желал смотреть в сторону сумрачной туши чужого китообразного самолета.