Над океаном

Смирнов Владимир

Какие-то мгновения Федченко оцепенело смотрел, как истребитель, несущийся, кажется, прямо в лицо, в глаза, стремительно вырастает в размерах, заполняет весь мир — желто-радужно взблескивает бронестекло козырька кабины, струится надвигающийся грозно диск винта с черной дыркой пушечного ствола в центре, — и, опомнившись, выскочил прыжком из-за стола, повалив рацию, больно ударившись локтем об опорный столб навеса; Исаев, размахивая дымящейся ракетницей, что-то кричал — его рыдающий голос потонул в оглушительном, невозможном, накатывающемся реве; Федченко упал на колени, рванув Исаева за рукав и инстинктивно пригнув голову; и «як», обрушив на них содрогающийся грохот, пронесся над самыми их головами; гром и свист болью

вонзились в уши; хлестанул горячий тугой ветер, вздул гимнастерки; помчались над травой, трепыхаясь, сорванные пилотки, — и Федченко, вцепившийся в рукав упавшего на бок Исаева, успел заметить, что за самолетом тянется распыленная черная струйка, что борт его распорот дырами, что правая стойка шасси, с которой стремительно-остро хлещет, разбрызгивается сверкающим дождем какая-то жидкость, несуразно торчит углом из-под крыла. Все это он успел схватить одним взглядом, за мгновение, а «як» с густым сердитым рыком ушел левым разворотом, набирая высоту.

В воздухе летела и кружилась сорванная ветром трава с навеса; в заложенных ушах тонко, дрожаще звенело и ныло.

— Он рехнулся! — яростно закричал Исаев, прыгнул боком к столику и схватил валяющийся на нем микрофон. — «Семерка»! Душ-шу твою в...! Ты что ж вытворяешь, сук-кин ты сын! А ну, вытряхивай «ногу»!

Федченко оглушенно мотал головой, стоя на коленях в траве, и следил за идущим в широком пологом развороте «яком». Кажется, это масло, да, из него течет масло, и разбит гидравлический цилиндр амортизатора шасси, — значит, он не сможет нормально...

Вдруг на фюзеляже самолета, лежащем в крене и потому темном отсюда, что-то ярко сверкнуло и, слепяще взблескивая на солнце, кувыркающимися вспышками, остро искрящейся точкой полетело вниз.

— От тебя что-то отвалилось! — прокричал Исаев в молчащий эфир.

— Фо-о-о-на-а-арь!.. — тонким голосом протяжно закричал Павлюк и кинулся на поле, крича: — Он сбросил фо-о-онарь! Он ранен, ра-а-анен!..

Павлюк бежал напрямую к «Т», что-то крича еще, спотыкаясь, размахивая руками; Исаев басом заорал, перекрывая опять нарастающий гул заходящего на поле самолета:

— Куд-да?! Назад! Назад, идиот! Долой с поля!

— Он же ранен, он ра-а-анен!.. — донеслось от бегущего Павлюка.

В лесу взревел мотор автомашины, Исаев дико оглянулся — Федченко неожиданно увидел травинку, дурацки прилипшую к потной щеке командира, — и крикнул:

— Аварийно сбросил колпак! Чего стоишь?! Давай сюда...

— У него же течет гидравлика.

— Что?! Да какая тут гидравлика! — Горящие глаза Исаева выпрыгивали из орбит. — Пожарников и всех там давай сюда! Врача! Мигом всех — и не стой, не стой же! Давай, родимый, давай!

И, отвернувшись, он старательно-спокойно, чуть не давясь этим спокойствием, быстро заговорил, забормотал в микрофон, следя за садящимся самолетом:

— Логашов, ты слышишь меня? Виталий, это я — я, твой комполка. Я все понял. Прыгай. Слышишь? Немедленно покидай самолет. Приказываю — прыгай. Ты слышишь приказ? А-а, ч-черт... Логашов! Прыгай! Хрен с ней, с машиной. Я приказываю. Нет, я прошу тебя: покидай машину. Отвечай, как понял? — Он клацнул переключателем и секунду-другую выжидающе молчал; синяк на его горле судорожно подергивался.

«Як» шел над лесом. За ним тянулся, густея на глазах, радужно-черный переливающийся шлейф. «Если это так бьет масло — а это масло, — на бегу успел подумать Федченко, — то он сейчас загорится, он же сгорит, чего ж он тянет...» Исаев схватился широкой ладонью за сверкающее потом лицо, помотал головой и опять быстро заговорил враз охрипшим голосом:

— Ты сбросил фонарь — правильно. Молодец. Если ты ранен — брось ее. Она так и так бита — значит, брось. Брось! Слышишь? Газу, ручку на себя — а потом за борт. Ты чего молчишь? Ты меня слышишь? Сейчас прыгать поздно, давай быстро вверх. Давай

по газам, пока она тянет, — и выбрасывайся. Мне она не нужна, мне ничего не нужно — мне ты нужен. Кинь все к чертовой матери! Уходи наверх — и... Да ответь же! На себя ручку, на себя с газом! Что ж ты делаешь, сопляк! Наверх!! Наверх — и прыгай! — завопил он в отчаянье: прыгать было поздно! Высоты — не было, и времени — тоже... Исаев заметался у стола, как огромный зверь, пойманный черным шнуром микрофонного кабеля. Он, прекрасный летчик, он уже все знал, все понял — и все равно надеялся. — Логашов! Ты почему молчишь? Логашов! Уходи!

«Як» уже закончил разворот и опять выходил на полосу. Федченко бежал к лесу, но увидел вырвавшиеся из кустарника ему навстречу автомобили спасательных и аварийных служб и бросился обратно. Он увидел, как Логашов убрал шасси, вернее, левую стойку, и задохнулся; «як» же будто поднырнул и резко подпрыгнул — и из-под его крыльев вывалились обе стойки. Обе! Шасси вышло!

— У-ух!! — взревел Исаев. — Люблю, люблю тебя!!

По полю, медленно переваливаясь, катили цепочкой две пожарные машины, тягач и грузовик БАО, облепленные людьми. Люди бежали и из леса. Справа, из замаскированной сетями просеки, выскочила лобастая, пузатая санитарная машина-автобус и помчалась наискосок к месту предполагаемого приземления самолета. На ее подножке висел человек. Машину тряхануло на ухабе, он сорвался, взмахнув руками, и грохнулся, кувыркнувшись в траву; «санитарка», не останавливаясь, мчалась дальше, человек вскочил и, хромающе, боком, подпрыгивая, устремился за ней бегом.

«Як» шел к земле, покачиваясь, и черный густой шлейф за его хвостом четко вычерчивал все эволюции самолета, извилистый зловещий след... Вот самолет повалился на левое крыло — но нет, выровнялся. Вот опасно клюнул носом — и опять выровнялся. Подвзмыл. Осел. Вильнул — но тут же вновь нацелился острым носом на полосу.

Федченко уже все понял, как поняли и остальные, — истребитель сажает раненый летчик. И никто не может ему помочь. Никто. Никто...

Истошно взвыла сипатая сирена «санитарки» и умолкла. Почему он не прыгает? Ах да... Фотопленка. Он же везет фотопленку. И ничего не знает. Ничего не знает. Он знает только одно: он обязан эту пленку привезти, доставить любой ценой — и верит в себя и в машину. Храбрый, одинокий сейчас мальчик...

Федченко сжал кулаки. Он остановился, задыхаясь, хватая ртом раскаленный воздух; сердце кувалдой бухало в затылок, ноги подкашивались.

Павлюк бежал уже посреди поля, прямо под садящийся самолет. Но это сейчас не имело значения.

Пожарные машины развернулись и медленно, выжидающе-настороженно ползли вдоль полосы, примерно по линии предполагаемого пробега самолета. «Санитарка» замедлила скорость и поворачивала к ним. Все это тоже не имело значения.

Сейчас ничто не имело значения, кроме одного: сумеет ли Логашов сесть? Что сейчас случится раньше — полыхнет ли мотор или летчик все-таки успеет? Но ведь еще и шасси, шасси... И он сам ранен...

«Як» шел вниз. Ниже, ниже... Вот он повел нос вверх — рано! Рано выравнивать!

Самолет несся над землей, медленно оседая. Вот сейчас, сейчас...

Он резко просел, потеряв наконец излишек скорости; теперь только не качни, не качни машину... Н-ну...

Удар! Фонтан мгновенной пыли!

Федченко зажмурился, услышав ужасающий треск раненых амортизаторов. «Як» тяжело подпрыгнул над взметнувшимся пылевым облаком и, медленно заваливаясь на левое крыло, летел, задрав нос, метрах в трех над полем. Он летел и летел; винт его тускло поблескивал черными мерцающими лопастями; он летел и летел бесконечно, кренясь все больше. «Господи, пронеси! Нет тебя, о господи, нету, но это не моя вина, — помоги ему! Помоги ему сесть! Дай ему шанс! Он должен жить, этот мальчик, — награди его за мужество и верность, помоги!»