Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Сэлинджер Маргарет А.

На каникулах я часто гостила у Пэт, в резервации индейцев-сенека, возле Буффало, штат Нью-Йорк. У нее семеро братьев и сестер. Одну комнату занимали мальчики-близнецы, которым тогда было по четырнадцать, и у Пэт, старшей, пятнадцатилетней дочери, тоже была своя комната, а другие девочки, двенадцати, восьми, четырех и трех лет, спали все в одной комнате, вповалку на матрацах; грудной ребенок все еще был с мамой Пэт и ее отчимом, в их спальне. Мама работала в больнице — работа хорошая, разве что часто приходилось дежурить по ночам, а отчим занимал в племени какое-то высокое положение. Отец Пэт умер до того, как мы встретились. Я, правда, едва не встретилась с ним.

Однажды в школе, посреди ночи, Пэт села в кровати, пододвинулась к краю и вытянула руку. Я всегда, с самого детства, сплю вполглаза, поэтому почуяла опасность и не дала ей чего-то коснуться — потом она мне рассказала, что то была рука ее умершего отца. Стоило ей дотронуться до этой руки, утверждала Пэт, и она ушла бы вместе с отцом. После мы сдвинули кровати и спали рядом.

Я

полюбила семью Пэт и чувствовала себя в резервации, как дома, — в последний раз я испытывала такое чувство маленькой девочкой, в лесу, — вещи видимые и невидимые точно так же являлись мне. С моими индейскими друзьями я ощущала, что круг замкнулся, что моя жизнь достигла хрупкого равновесия между миром снов, миром леса, царством духов и тем, что белые, принадлежащие к среднему классу, называют реальностью — автомобиль, работа, счет в банке; и то, и другое входило в наши жизни, мою и их. Мы пытались, с переменным успехом, проводить наши суда между этими мирами. Например, моя подружка-хиппи из Аризоны, рассказывала мне, как пыталась объяснить капитану своего воздушного лайнера, почему, во избежание самых скверных последствий, она должна перед полетом совершить обряд растирания кукурузных зерен. Где-то глубоко, в сердцевине моего существа, за пределами рассудка, во мне, как и в моих друзьях, жила вера в реальность таинственного ночного мира. Как и большинство коренных американцев, моих ровесников, я была лишена культурной почвы, преданий моего племени, и не могла с невозмутимым спокойствием пересекать границу между мирами. Нам была доступна какая-то тайна, но мы понятия не имели, что с нею делать, и тогда напивались, чтобы получить объяснение, оправдать наши метания, путаницу в мыслях, которая возникала от знаний, нами не понятых, от снов, вырванных из контекста.

Опыт «видений», когда ты знаешь, что должно случиться, но не можешь объяснить, каким образом ты это знаешь, в резервации считался нормальным, был частью жизни, а не каким-то фокусом. Я себя почувствовала в родной стихии в тот день, когда мы с Пэт решили поехать навестить ее бабушку, с которой я еще не была знакома. Она жила в отдалении, без телефона. Когда мы прибыли, бабушка ждала у двери. Она взяла меня за руку, не дожидаясь, пока нас познакомят, и сказала, что только что сварила для меня кукурузный суп. Пэт потом рассказывала, что это — особый суп, который готовят в каких-то ритуальных целях. Для меня — как раз то, что надо, что доктор прописал.

Мама Пэт сказала, что раз уж мы с Пэт так сроднились, нужно совершить обряд и принять меня в племя. Я ни с кем не делилась своими страхами, просто чувствовала, что не готова принять духов всех этих предков в качестве новой семьи. Я ощущала, что корни мои не настолько глубоки, чтобы выдержать такой напор [232] .

Теперь, оглядываясь назад, я не думаю, чтобы взрослые допустили меня до обряда посвящения без предварительной подготовки, обучения, заботы, но в то время я так привыкла заботиться о себе сама, что это мне даже не пришло в голову. Я просто думала, что меня, как говорится, бросят плавать по дерьму, не дав весла.

232

В прошлом году я была в Музее изобразительных искусств и зашла послушать лекцию этнографа-музыковеда, который изучал ритуальную музыку и пение тибетских монахов. К концу лекции он включил магнитофон с записями фрагментов этих песнопений. Внезапно меня захлестнул бурлящий водоворот чуждых существ. Я ухватилась за сидение, испуганная, как ребенок на американских горках, и сидела так, вся застывшая, пока музыка не прекратилась, и лектор не начал опять бормотать что-то о форме и структуре. После я спросила у него, какова природа последнего отрывка, который он проигрывал. Ученый ответил, что этим песнопением призывают духов умерших. Он прибавил, немного хвастливо, что сделал запись тайком — это песнопение монахи записывать не разрешали. Мне хотелось стукнуть его чем-нибудь. Я так разозлилась, что даже не думала, какое мнение сложится у него обо мне, и очень спокойно (то есть, внешне) объяснила ему, к чему привели его действия. Имеете ли вы хоть какое-нибудь представление, кого вы пригласили: пришли ли они на чашечку чая или обозлились, не встретив надлежащего приема?

В вопросы мои он не вслушивался, занимался тем, что упаковывал свои штучки. Быстрей, быстрей! Как папа писал о таких ученых, глухих к собственному предмету: «сословие оловянных ушей».

Вернувшись в школу, мы с Пэт и Трейси стали ездить автостопом в Дартмут на уик-энды. В Дартмуте было много коренных американцев, и уик-энды превращались в одну сплошную вечеринку. Зимним, снежным днем я встретила Дэна, который лет до двадцати был моим парнем, а потом — любимым другом и братом. Он жил на боковой дороге, за Чейз-холл, где обосновались почти все наши друзья, пока колледж не построил Индейский дом. Помню, когда я увидела его, сердце у меня ушло в пятки, и я слова не могла сказать. Чего не помню, так это того, кто из нас раскололся первым. Можно назвать это любовью с первого взгляда.

Дэн по сей день клянется, что я прибавила себе лет. (Дочке его почти десять, и он по-прежнему тверд, как скала!) Кажется, я вообще не упоминала о своем возрасте, пока мне не исполнилось шестнадцать — и тогда челюсть у него отвисла до

пола. Ему было лет восемнадцать (смотря на какое свидетельство о рождении полагаться: его мать выправила два, с полугодовой разницей), и он учился на втором курсе. Его отец, могавк, работал сварщиком, как многие индейцы из резервации вблизи Монреаля: они ездят в Нью-Йорк и всю неделю трудятся на строительстве небоскребов, отличаясь тем, что передвигаются по стальным конструкциям на высоте сорокового этажа так непринужденно, словно гуляют по лесу; на выходные рабочие приезжают домой. Его мама, хрупкая женщина, которая жила на сигаретах, кофе и сухом печенье-ассорти, продававшемся в картонных коробках с прозрачным целлофановым окошком — похоже, только старики покупают такое в маленьких близлежащих магазинах, — страдала, как он недавно обнаружил, раздвоением личности, заключала в себе нескольких человек. Если бы не милость Божья да не помощь друзей, я могла бы, к моему ужасу, стать такой, как она. Но с тех пор, как мы с Дэном встретились, у меня уже не было провалов и «шизофренических» отключек.

Якоря наши были не очень крепкими, но мы как-то поддерживали друг друга на плаву, пока не кончилось отрочество, и я не получила какую-то — нет, очень хорошую— психотерапевтическую помощь, а он не перебрался из Дартмута в Оберлин, в более благоприятную среду, где начал блестящую карьеру, которая продолжилась на юридическом факультете Иельского университета.

До сих пор не знаю, каким образом нью-йоркская газетенка пронюхала о нашей связи — я вовсе не была, что называется, «светским мотыльком». Дэна там окрестили «краснокожим, с которым встречается дочка Сэлинджера», — это, по мнению авторов подметного листка, должно было «выманить отшельника из леса!» Кажется, Лилиан Росс, сотрудник «Нью-Йоркера» и наш друг, обнаружила статейку и сообщила отцу, а тот в свою очередь сообщил мне, так что я услышала новости от него, не от кого-то другого. Вопреки предсказаниям газетенки, когда я привезла Дэна домой для смотрин и допроса с пристрастием, он так понравился отцу, что тот вытащил на свет божий старые магнитофонные записи с военными песенками, которые я напела в возрасте четырех лет. Дэн — единственный из моих знакомых, кому отец показывал оружие из своего арсенала. Даже ямногого не видела.

Папа научил меня стрелять тем же способом, каким Симор учил мальчишек бросать шарики, — не целясь. Ты просто считаешь пистолет продолжением своей руки и стреляешь. Начнешь думать — промахнешься. Я обычно выбирала ромашку, росшую вдали, и сбивала цветок; стебелек не считался. На папу произвела впечатление меткая стрельба Дэна, а этого не так-то легко добиться, но мне не нравился нездешний взгляд, который появлялся у Дэна, когда тот стрелял. Еще меньше он понравился мне через два года, в колледже, когда я вошла в свою комнату и увидела, как Дэн, голый, сидит в темноте, с пистолетом 38-го калибра, прижатым к лицу, — он уже готов был спустить курок, и мне пришлось его отговаривать. Или в другой раз, когда я проснулась и обнаружила, что Дэн сидит прямо и целится из дробовика в ноги кровати. Я осторожно спросила его, в чем дело, а он ответил: «Разве ты не видишь, разве не видишь этих ублюдков?» Я перекрестилась. Слава богу, на этот раз пронесло. Меня страшит неведомая сила, хуже которой нет ничего, — сила, неуязвимая для ружья. Может быть, помогли бы серебряные пули и белена.

В детстве Дэн не выжил бы, если бы не был очень и очень умным. Кроме членов семьи еще очень многие пытались его убить: он жил на южной окраине Чикаго, на территории, которую контролировала банда Блэкстоун-рейнджер, к тому же был цветным. Если учесть, какую ловкость, какие стратегические умения должен был он выработать, чтобы остаться в живых, нет ничего удивительного в том, что у него развился дар шахматиста. На День благодарения 71-го года Дэн отправился на шахматный турнир в Нью-Йорк, и когда папа написал, что тоже туда собирается, я подумала, что он может меня подвезти. Мне хотелось еще навестить школьную подругу, Тришу, которая уже год лежала в нью-йоркской больнице с какой-то странной формой паралича. Папа поговорил с ней и убедил ее сидеть в оргоновом ящике, вернее, просить, чтобы ее туда сажали [233] . Но чудесного исцеления не произошло.

233

Изобретение Вильгельма Рейха: ящик якобы улавливает насыщенные энергией лучи, которые ученый называет «оргоном».

В дневнике, который я вела с девятого класса и до конца средней школы, эти праздники описаны достаточно подробно. Писала я урывками, когда больше нечего было делать, например на уроках. Отрывок, посвященный Дню благодарения, начинается так: «Сижу на математике, слушаю, как всегда». Я записала, как мы с папой остановились в отеле «Дрейк» и вместе завтракали, обедали и ужинали накануне Дня благодарения. В четверг «он собирался куда-то пойти, а я хотела остаться в гостинице и заказать праздничный обед из ресторана». Меня это как-то не слишком угнетало, но когда я позвонила Холли, которая тоже приехала в город на праздники, та пришла в ужас при одной мысли. Она мне перезвонила, и мы вместе отправились обедать к ее бабушке. После обеда «пошли искать киношку и выпивон, не нашли, вернулись в гостиницу, посмотрели фильм Богарта, опять шлялись. В пятницу я все время звонила Дэну, но его не было. Папа уехал, подкинув меня к дому отца Холли».