Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Сэлинджер Маргарет А.

Вскоре после того, как мой друг попал в Маклинз, я получила письмо от отца, полное недоумения: он представить себе не мог, как мне живется в школе. От матери он слышал, что я стала привыкать, а это значит, подумал он, что меня все больше радует общество друзей, и он начал задаваться вопросом, чем такое общество может порадовать. Бот здорово — а какой у меня выбор? Поехать погостить у сестер Бронте? Затем следовала длиннющая нотация: важно не то, какой ты с друзьями, это все иллюзия; а вот кто ты наедине с собой, что творится у тебя в уме в моменты одиночества — это действительно важно. Вся эта чушь относительно основного вопроса дзэн — «кем ты был до того, как родился», и каково твое Истинное лицо. На этот счет я вспомнила, как кто-то из друзей рассказывал, что однажды получил скверный приход и видел, как лица людей на его глазах расплываются, стекают с черепов. Он даже хотел вырвать себе глаза, но, слава богу, не сделал этого.

Если ты наедине с собой думаешь о таких вещах — или десятый раз на неделе клянешься перед всей вселенной, что будешь есть на обед только творог и листики салата, пока не сгонишь лишние фунты; или что умрешь, если твой парень не вернется к тебе; или что будешь читать важные книги о религии, которые отец порекомендовал тебе по твоей просьбе, после того, как ты написала записку твоему парню и в тысячный раз порвала ее на мелкие клочки, — тогда ты можешь выжить в моменты одиночества. Папа долго распространялся о дзэн и о переводах, один другого хуже, «Бхагаватгиты» — но как негодовать на человека, который нашел время написать тебе письмо на трех страницах через один интервал и закончить его: «Я люблю тебя, дорогая старушка Пугосс» (мое прежнее прозвище).

Нас селили по несколько человек в комнате, не только потому, что таким образом школа получала больше денег, но и затем, чтобы спасти нас от погружения в пресловутые моменты подросткового одиночества. Мы с Холли поселились в одной комнате после того, как назначенная ей соседка отказалась с ней жить, а назначенные мне «родители» отказались держать меня под своей крышей, обвинив в том, что я украла из их запасов бутылку вина. (Я глупо пошутила: сделала вид, будто стянула бутылку, чтобы подразнить одноклассницу, ханжу и подлизу, которая в том доме присматривала за детьми. Я поставила вино на полку через несколько секунд. Но она на меня наябедничала, и «родители» подумали, что я вернула бутылку только потому, что нянька меня «поймала с поличным».)

Я перебралась в комнату Холли, в другой спальный корпус. Эта комната считалась худшей во всей школе. Она была крошечная, ногу некуда поставить — с подвесной койки мы сползали прямо к столу; потолок такой низкий, что на верхней койке уже не сесть, и его пронизывают голые, незаделанные трубы. Настоящая дыра. Ах, да: туда почти не проникал дневной свет; за нашим домом высился семифутовый забор, отделявший территорию школы от улицы. От забора до нашего окна оставалось не больше фута. Забор поставили потому, что год назад какой-то парень подогнал машину, взобрался на нее и стал подглядывать в окна. Ах! Но неужели никто не замечал стратегических преимуществ? Из этой комнаты так легко было ускользнуть ночью незамеченным; юркнуть между забором и стеной — и вперед, в леса. Следовало бы поехать туда и разведать на месте, дабы не бросить тень на тех, кто занимает эту комнату сейчас. Может быть, нынешние жильцы трудятся за полночь на персональных компьютерах, чтобы поступить потом в хороший колледж. Но я в этом сомневаюсь.

У Холли была проблема, с которой ее первая соседка не смогла справиться. Мне это не составило особого труда. Придешь домой мертвецки пьяная и будешь цепляться — суну под противный холодный душ, пока не протрезвеешь. Просто. То же касательно нытья. Она до сих пор с гордостью рассказывает всем подряд, что я отучила ее от привычки скулить: крепко стукнула и пригрозила, что буду колотить, пока она не прекратит вой. Взрослый не может и не должен поступать так с ребенком, но in loco parentis [228] мы старались, как могли, ради тех, кого любили, — и, черт возьми, были уверены, что никакие родители и не подумают вмешаться.

228

В роли родителей (англ.).

Отец писал, что ему трудно себе представить, как мне и моим друзьям живется в школе. Но вскоре он увидел нас воочию, во плоти, когда порядочная компания, человек двенадцать, а то и больше, в один из уик-эндов отправилась на автобусе в Нью-Гемпшир: в Дартмуте давали концерты «Слай» и «Фэмили Стоун». Мы переночевали у кого-то в Бельмонте — родителей дома не было, — а утром сели на автобус до станции Уайт-ривер. Я не могу восстановить дальнейшую логику событий — каким образом мы оказались на полу в отцовской гостиной; может быть, нас поочередно отвезли на двух машинах, маминой и папиной — я просто не помню. Мы приятно проводили время: валялись на ковре, пили соду, что-то ели — отец показал себя хорошим хозяином. Мы ему понравились. И мы не собирались у него долго задерживаться, что его больше всего устраивало. Потом он со мной поделился своими наблюдениями — как это непривычно, хотя и здорово, что мы дружим все вместе, мальчики и девочки. Когда он подрастал, сказал отец, девочки принадлежали к другому биологическому виду. Ему и вправду понравилось, как естественно мы ведем себя друг с другом.

Я немного смутилась, когда привела всех к Красному дому, где прошло мое детство. Я

расписывала, какой это красивый дом, но когда мы туда пришли, вдруг увидела в первый раз, какой он на самом деле маленький и скромный. Дело не в социальном статусе — странным было соприкосновение с реальностью. Я себя чувствовала, как просыпающийся Гулливер.

Мы как-то добрались до дома моей матери в Норвиче, где до вечера валялись на полу, но, едва стемнело, опять-таки непонятно как очугились в зале, на своих местах, сжимая в руках билеты на «Слай» и «Фэмили Стоун». «Танцуй под музыку». Такие вещи — не для взрослых, они относятся к удовольствиям иной поры, подростковой, когда хрупкие границы между личностью и миром, только-только становящиеся, рассыпаются под влиянием музыки, ночи, момента. Еще несколько лет — и доступ в этот волшебный мир закроется, как родничок у младенца. Будут другие удовольствия, принадлежащие к другой поре. Эта мимолетная грань, когда прошлое и будущее ускользают, и ты весь живешь в одном мгновении, кажется волшебной, если мгновение радостное, и делает все вокруг невыразимо мрачным, если ты подавлен, печален, несчастен: ты просто не можешь припомнить, когда тебе не было грустно, и не можешь представить себе времени, когда ты опять будешь счастлив. Но в этот уик-энд мы были все вместе; все были друзьями; мы были одно с нашей музыкой, нашим временем, нашим миром.

Завтрак в мамином доме в Норвиче, груды яиц и тостов, ребята выкатываются из спальных мешков, улыбаются. В какой-то момент моя мать и профессор, с которым она тогда встречалась, попытались влиться в компанию и сказали что-то «крутое», типа «не покурить ли травки». Просто жуть, неужели эти люди не понимают, что они — ста-ры-е! Я сыграла с ними злую шутку, во всяком случае, намерения мои не были добрыми. Я нашла у мамы на кухне полочку со специями, взяла ореган и еще какие-то приправы и набила ими косяк. Свернула его и положила под полотенце в бельевом шкафу на первом этаже. Я вас не разыгрываю: она действительно позвонила через пару недель и сообщила, что обнарркила «кое-что», оставшееся после нас. «О да-а-гая, что-о ты с этим де-а-ешь?» Она и ее друг-профессор, сказала мать, хихикая, как девчонка, это выкурили. Как я и думала — закатывая глаза — странный привкус. Пожалуйста, напомните мне, когда мой сын станет подростком, что «крутые» родители до такой степенилопухи.

Всему своя пора, свой черед, и не ваш, черед, если вам тридцать, или сорок, или семьдесят, снова войти полностью и безраздельно в жизнь десятилетних, или четырнадцатилетних, или шестнадцатилетних; а если у вас это получится, тогда ваши дети или ваши ученики принуждены будут состариться раньше времени. В школе было два старика, один — «родитель» из спального корпуса, другой — по-настоящемустарый учитель (оба в довершение всего преподавали английский), которые имели сексуальные отношения с ученицами. В обоих случаях, насколько мне известно, они у девочек были первыми. Я бы обвинила их не в изнасиловании, наказуемом по закону, а в Краже Молодости, в своего рода вампиризме. В греческих и итальянских деревнях поступают правильно: юным дочерям вплетают в косы, зашивают в подол платья чеснок и белену, чтобы отпугнуть нечистую силу, — все противоестественное и несвоевременное.

Отец писал мне часто, но никогда не спрашивал в письмах, «как дела в школе», имея в виду занятия. Он утратил контакт с миром Холдена, земным миром, полным страдания — вдрызг напивающиеся друзья; мальчик, который выбросился из окна; подружка Джейн, к которой «пристает» отчим, — и отправился в эзотерические края, куда мне было за ним не пробраться, но все же не до такой степени воспарил над нашей галактикой, чтобы думать, будто занятия — достойный предмет для разговора. Уроки в лучшем случае служили мне развлечением. Они были похожи на бесконечные рекламные ролики в увлекательном фильме, который показывают по телевизору: досадное напоминание о том, что эту жизнь «преподносит вам» Кембриджская школа в Уэстоне.

Некоторые ученики и в самом деле чему-то научились, Я не хочу сказать, что учеба там ничего не значила — просто она ничего не значила для меня в то время. От поры до поры, в момент выставления оценок она вторгалась в мою жизнь: снова, в который раз, я подвела моего наставника, мистера Кастилло. Милый, чистосердечный человек, он, к вящему моему сожалению, верил в меня, в мои способности и в то, что я когда-нибудь смогу их раскрыть. Как Холден, я все время обещала постараться, причем искренне, но без конца подводила. В конце концов я поменяла наставника — было невыносимо все время разочаровывать этого чудесного человека, после чего я лодырничала с чистой совестью. Нужно было, наверное, послать ему мои табели из Брандейса или Оксфорда вместе с благодарственной запиской: пусть знает, что теперь незачем обо мне беспокоиться, что я стала, наконец, находить истинное удовольствие в том, чтобы раскрывать свои способности и «стараться», — просто потому, что мне интересно. Но в средней школе для меня еще не настало это время, да и место не соответствовало.