Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Сэлинджер Маргарет А.

В вечер моего первого выступления в БСО я взяла такси. «Симфонический зал, пожалуйста, служебный вход». Шофер был пожилой человек, и когда я сказала: «Можно, я повторю, это так чудесно звучит: служебный вход, пожалуйста», — он порадовался за меня. Всю дорогу говорил об операх, которые слышал, и о тех, которые услышать мечтал.

На Рождество мать посетила один из наших концертов и привела профессора из Африки во всех регалиях: он думал, что я — какая-нибудь звезда. Отец только что вернулся из Нью-Йорка, где видел брата в какой-то пьесе, о чем и поведал по телефону, как раз перед тем, как мне идти на концерт. Не подумав, забыв об осторожности, я спросила: «Когда же ты придешь послушать мое выступление?»

— «Когда смогу выделить тебя из толпы», — ответил он.

Однажды

вечером, уходя на концерт, я обнаружила, что лестницу загромоздили вещи нового жильца, который переезжал в квартиру этажом выше, бывший «холостяцкий клуб»: она состояла из четырех спален, и ее снимали вскладчину очень хорошие парни — был у них проигрыватель, автомат с кока-колой, плакаты в стиле ретро и всякие штучки, относящиеся к рок-н-роллу. Новый жилец, здоровяк, в одиночку тащил диван на четвертый этаж. Заметив меня в шикарном концертном костюме, с черным галстуком, он сказал с широкой улыбкой, свойственной уроженцам Среднего Запада: «Вот это так наряд. По какому случаю?»

«Пою сегодня в Симфоническом зале», — развернула я лебединые крылья.

«Ах, ну да, правда. Дирижирует приглашенный Саймон Рэттл. Я и забыл, что он должен так скоро приехать. Похоже, хороший дирижер».

Сложив крылышки, я представилась. Ларри знал о концерте, потому что пел в Бостонской оперной труппе последние семь лет, пока она не прогорела; но у него осталось много друзей среди певцов по всему городу. Ларри происходил из музыкальной семьи, хотя только он один получил настоящее оперное образование. В средней школе у него прорезался голос, который было слышно в двух графствах, и парень попал в консерваторию вместо того, чтобы работать на «щедрую» «Дженерал моторе», как большинство его школьных друзей и соседей из родного городка в штате Мичиган. Какие перемены в доме! Вместо пластинок вроде «Твистед систерс», под которые я засыпала раньше, в окно моей спальни летними вечерами летели звуки «Аиды». Через короткое время мы обручились, и через еще более короткое время житейская проза поразила нас не хуже меткой стрелы Купидона, — как поется в известной песенке: «Детке плохо по утрам, детка в джинсы не влезает».

К несчастью, этой детке было плохо и утром, и днем, и ночью. Несовместимость, рвота все шесть месяцев. Я в основном наблюдала пол в ванной с позиции улитки, потому что кафель холодил лицо, а еще потому, что не было смысла далеко отходить от унитаза. Где-то на середине шестого месяца я почувствовала некоторое облегчение и вновь попыталась петь. Посреди концерта вдруг стала терять сознание, уселась на бортик, а хористы сдвинулись и прикрыли меня. Руководительница моего гарвардского хора в тот вечер пришла послушать нас. Потом она говорила: «Странное дело: ты как-то вдруг исчезла». Грипп свирепствовал среди хора, как лесной пожар, и случилась беда.

Поскольку в последнее время я чувствовала себя лучше, Ларри поехал на двухнедельные курсы певцов и актеров. Брат Лизы Сиг пришел за мной: отвезти домой, помочь по хозяйству. Однако, бросив на меня один только взгляд, тут же повез в ближайший пункт скорой помощи. Там решили, что у меня, наверное, грипп, и отпустили домой, наказав тут же лечь в постель и вызвать врача, если станет хуже. Я позвонила Ларри и попросила его приехать прямо сейчас. Вышел скандал по первому разряду. Бряк телефоном о стол — не приедешь сегодня вечером, больше на порог не пущу, и так далее.

Ах, как долго, долго-долго, долго до зари.

(Кросби, Стиллс и Нэш).

Как и моя бабка с отцовской стороны, в конце шестого месяца беременности я серьезно заболела и тоже могла потерять ребенка. Сиг, его невеста и знакомый капеллан стащили меня, полубесчувственную, с постели и отвезли в больницу, не слушая бредовых возражений, что я, дескать, слишком больна, чтобы двигаться. Меня госпитализировали с острым сепсисом и обезвоживанием организма. Еще один день, ругался врач, и я вполне могла бы умереть.

Через несколько недель меня выписали при условии, что первое время кто-то будет находиться рядом круглосуточно, на случай, если мне опять станет хуже,

и я потеряю сознание. Несколько лет назад отец женился на молоденькой медсестре, и та предложила приехать и поухаживать за мной. Отец держал трубку параллельного аппарата, и я слышала каждое его слово, когда он взорвался. «Для чего ей сиделка? Ты просто поощряешь ее склонность постоянно болеть». Она спокойно сказала мне, что перезвонит. Сиг, который знал моего отца с двенадцати лет и, когда раздался этот звонок, как раз пришел в больницу меня проведать, был потрясен. Я все еще плакала, когда жена отца перезвонила через двадцать минут и сказала, что завтра утром приедет. Вряд ли отец легко ей это разрешил, но она его как-то уговорила.

Он не былв восторге. Но ей хватило смелости пойти наперекор. Навещая отца, я видела, как он обходится со своей новой женой. Это явилось для меня откровением. Я начала постигать то, что всю мою жизнь было для меня тайной: как ему удается втаптывать в грязь женщин, окружающих его, оставаясь при этом корректным, не марая рук, сохраняя облик джентльмена.

Колин, новая жена, на пятьдесят лет моложе отца. Она хорошенькая, похожа на школьницу. Мягкие рыжие волосы, стрижка «под эльфа», зеленые глаза и милая улыбка. «Худенькая, как раз для коньков», как Холден описывает свою любимую сестренку Фиби, Колин потрясающе выглядит в синем блейзере. Отец должен был бы благословлять свою счастливую звезду. Возможно, в какие-то моменты это и так, но я-то как раз наблюдала, как он бросает камни. Он третирует жену как раз за то, что делает ее такой для него привлекательной, — за молодость, невинность, красоту; за те самые качества, благодаря которым она в состоянии ужиться с ним.

Она родом с Юга, там же училась в колледже и стояла во главе команды болельщиков. Участвовала в состязаниях по боулингу. Она — как раз такой человек, приятный и расторопный, который незаменим у постели больного. Чересчур бодрая, на мой вкус, но я до сих пор не могу отделаться от доставшейся мне по наследству раздражительности и угрюмости нрава. Колин вовсе не глупа — просто ее не интересует литература, она никогда этим не занималась. Она обожает шить одеяла из лоскутков и обычно скупает все синие ленты на Корнишской ярмарке, которую ежегодно помогает устраивать.

В мой последний приезд отец и Колин показали мне, как они переделали старую спальню-кабинет, ту, где стояли сейфы, в швейную мастерскую. Я взглянула на начатое одеяло, и поскольку сама в домоводстве полный нуль, стала подыскивать подходящий комплимент. Конечно, я восхитилась красотой вещи, но еще прибавила, что меня поражают терпение и сноровка, какие требуются, чтобы сшить вместе все эти мелкие тряпочки. Сказала, что у меня получается жуткая дрянь, когда я пытаюсь произвести что-ни-будь, требующее такого рода сосредоточенности. Отец, прервав мои не слишком красноречивые потуги, изрек: «Я всегда замечал, что люди, которые блестяще выполняют подобного рода работу, никогда не отличаются тонкостью ума». Он сказал это без тени досады, просто делясь неким достоверным наблюдением, мудростью, которую он постиг. Это трудно объяснить, но если бы я спросила: «Как можешь ты так прямо, в глаза оскорблять Колин?» — он был бы шокирован и возмущен самим предположением, будто он сказал что-то оскорбительное Колин или же о ней. И разозлился бы на меня — он высказал «чисто объективное» замечание, а я его в чем-то виню; потом обрушился бы на женщин вообще — какие они дети, как принимают все на свой счет [248] . Он так умен, так искусно плетет слова, что человек, которого он оскорбил, ощущает не только оскорбление, но и собственную глупость: ему стыдно, что он оскорбился.

248

Джойс, например, описала, как она надела старую мини-юбку в день моего приезда.

«Тебе что, больше нечего надеть?» — говорит он. — «Мне нравится эта юбка», — говорю я. — «Ты выглядишь нелепо», — говорит он. Я начинаю плакать. — «Не принимай это на свой счет, — говорит он. — Это — общий грех всего людского рода».