Надежда мира
Шрифт:
Вадик же устроил ее в фирму, занимавшуюся переводами всего на свете, от технических инструкций до порнографических фильмов, так что Женин английский стал еще более совершенным: она усвоила массу новых слов, от неудобоваримых терминов до крутых ругательств. Застав дочь за просмотром «черной порнухи», мать устроила скандал, объяснений слушать не стала и демонстративно показала дочери на дверь, явно рассчитывая, что никуда она не уйдет.
Вадик помог ей снять микроскопическую «однушку» в бараке довоенной постройки, где из всех удобств были вечно засоренный унитаз и тонкая струйка холодной воды из единственного крана, а из всех неудобств самыми страшными оказались жуткий холод и постоянные драки между соседями. Иногда Вадик оставался ночевать: это был первый опыт Жени в дружбе с мужчиной, которая плавно перетекла
В переводческой фирмочке она зацепилась, потому что готова была работать за гроши, но круглые сутки, лишь бы позволялось работать дома. С огромным трудом Женя ухитрилась найти сравнительно недорогую малосемейку на пятом этаже у черта на рогах, и комнатушка площадью десять квадратов казалась ей царскими апартаментами, потому что в ней было тепло и ребенка можно было не держать дома в комбинезоне, который ей щедро отдала «с барского плеча» жена хозяина фирмочки: ее ребенок вырос, а рожать второго она не собиралась.
Мальчик перестал круглосуточно плакать, стал намного спокойнее, но если другие малыши в его возрасте уже пытались подниматься на четвереньки и даже ползать, он едва научился держать головку. Врачиха в детской поликлинике раз тридцать советовала Жене отдать ее в дом ребенка, туда ему и дорога, а Женя ненормальная, если хочет убить свою жизнь на то, чтобы выгребать дерьмо из-под дауна. Женя молчала, потому что выбрать другую врачиху возможности не было, а малыш болел почти постоянно, иммунитета ему не досталось вовсе. Он узнавал Женю, вяло ей улыбался, не реагировал на игрушки… Олег появился однажды, они поссорились, он надавал ей по физиономии и ушел, а тут появился Вадик, утешил, умыл, посетовал, что она совсем не умеет за себя постоять, посоветовал позаниматься в одном клубе… Ну то есть потом, когда мальчик подрастет… Женя опрометчиво рассказала Вадику, как Олег пинал ее в живот в середине беременности, и Вадик отправил Олега в больницу с многочисленными переломами, а сам отправился отбывать за это не очень большой срок. Жене от этого лучше не стало, потому что памперсы стоили целое состояние, а от Олега перестали поступать алименты, потому что никакого больничного на его новой работе не оплачивали.
Это была пора, когда Женя любила любую еду, потому что это была еда. Денег хватало только чтобы накормить малыша, хорошо что он был совершенно не привередлив и с одинаково вялым аппетитом ел и детское питание, и протертую морковку, и картофельное пюре. Родители пилили ее при каждой встрече, но помогать не рвались. Правда, давали ей продукцию со своих трех соток: то ведро картошки, то кабачок, то пару килограммов свеклы или баночку соленых огурцов, и тогда Женя устраивала настоящее пиршество. Как выглядит колбаса, она забыла, что такое сыр, помнила только потому, что малыш любил пососать кусочек сыра «российского», вместо чая заваривала себе мяту да смородиновый лист, которыми тоже снабжали родители.
Наверное, это был ад, но Жене некогда было об этом подумать. Когда ребенку исполнился год, он умел сидеть в подушках и слушать, как звенит погремушка, но сообразить, что ее надо потрясти, не мог. Женя смотрела в его бессмысленные карие глазки и плакала от бессилья, а он даже не начинал плакать вместе с ней, все так же меланхолично глядя на погремушку и дожидаясь, когда же она забрякает. Потом он простудился, Женя три раза вызывала докторшу, а та равнодушно выписывала ему панадол, а температура все не падала, он кашлял все сильнее, Женя вызывала «скорую». Врач приехал, посмотрел и велел вызывать участкового, а их больше не беспокоить и самой в панику не впадать, все дети болеют и кашляют, а что уж от этого ждать. Утром Женя снова позвонила ноль-три, и их с малышом увезли в больницу, где он умер через четыре дня от отека мозга.
После похорон мать привезла впавшую в прострацию Женю домой, а отец, помянув внука, пробормотал, все, мол, что ни делается, к лучшему. Женя устроила дикую истерику, новые соседи вызвали милицию – решили,
Жизнь лучше не стала. Ночами Женя ревела в подушку, утром вставала и ехала в институт, вечером сидела над учебниками и переводами. Родители все же не попрекали ее куском хлеба, но ничего, кроме хлеба, в магазинах и не покупали, потому что материн институт продолжал существовать, но уже без нее, там прошло мощное сокращение штатов, оставили только тех, кто что-то значил и умел, а околонаучных дамочек отправили на курсы переподготовки. Мать встала в позу: «Я ученый и в бухгалтеры не пойду» – и села на шею отцу, а тот все кидал снег зимой и махал метлой летом. Ссоры вспыхивали регулярно, потому что отец намекал, что у них в ЖЭУ место уборщицы есть, а мать рыдала и грозила покончить с собой. На место уборщицы устроилась Женя и вставала в пять утра, чтобы успеть до института хотя бы подмести лестницы в подъездах. Где-то жильцы ее за этот труд благодарили: ну вот хоть мусор не валяется, где-то устраивали сцены за то, что она не моет стены и окна. Женя ни с кем не спорила. Она вкалывала. Сцепив зубы и стараясь спокойно улыбаться.
Вадик писал письма, все более проникнутые духом «зоны»: типа вот где настоящие-то мужики, вот где человек-то познается, и Женя с ужасом ждала его возвращения, и почти обрадовалась, когда ему основательно добавили срок за драку в колонии. Свекровь появилась один раз. Принесла внуку подарок на день рождения (ошибившись на двенадцать дней), а узнав, что мальчик умер, наорала на Женю: и сыну-то она жизнь сломала, бедный мальчик теперь инвалид, и урода-то родила, вот она, наследственность-то дурная, и даже его уберечь не сумела. Женя смотрела ей в глаза, кивала и улыбалась: да, Виктория Львовна, так оно и есть, я такая с детства, а Олежек ваш, лопух лопухом, не сумел разглядеть моей гнусной сущности, только вот наследственность тут ни при чем, ваш сыночка обожаемый пытался выбить ребенка из моего живота. Свекровь дала ей пощечину, а отец, до этого спокойно доедавший жареную картошку, выкинул ее на лестницу так, что она в своем светлом пальто прокатилась по всей лестничной клетке и, конечно, вызвала милицию, и отца сутки продержали в «обезьяннике», а мать эти сутки пила валокордин и кричала, что нет в мире справедливости.
«Я никогда не стану жить так», – решила Женя. Окончив институт без красного диплома, о котором так мечтала мама, но с хорошим знанием английского, итальянского и посредственным совсем уж экзотического японского, Женя устроилась на работу еще в одну переводческую фирмочку, свободное время тратила не на телевизор, а на бесконечное рисование иероглифов в общей тетради и долбежку японских слов. Английского не знал только ленивый, итальянский в Новосибирске спросом не пользовался, а вот с японским какая-то перспектива была. Она бесконечно сидела за переводами, зарабатывая уже сравнительно хорошо, по крайней мере, хватало не только на колбасу, но и на кое-какие тряпки, и тут появился Шанс. Женю выдернули посреди выходного дня, пали ей в ноги и попросили спасти: в одну солидную фирму приехали японцы, а контракт с ними так важен, так важен, что очень хочется их всяко ублажить… Женя категорически сказала, что всяко – не будет, а вот попереводить попробует.
С тех пор и пошло. Оказалось, что у нее прелестное произношение, почти незаметный акцент и невероятное обаяние. Контракт был подписан, и фирма сманила Женю в штат. Через два месяца она сняла квартиру, проигнорировав мамины истерики («После всего, что я для тебя сделала!»), и родителей навещала не чаще раза в месяц, всякий раз привозя разные вкусности или мелкие подарки. А потом был ББ и последующая райская жизнь в собственной квартире.
Оказалось, что они, допив вино, уже лежат в кровати, голова Жени покоится на не шибко мускулистом плече Риэля, а его рука ласково гладит ее волосы. Почему у нее никогда не было брата? И почему она даже не мечтала о брате? Наверное, потому что у школьной подружки Верочки старший брат был совершенный придурок, и завидовать такому счастью не было никакого резона.