«Нагим пришел я...»
Шрифт:
Малларме мягко сказал:
– Первоначальное решение гласило: дать вам только двадцать четыре часа. Мы уговорили продлить срок на месяц.
– Понятию. – Огюст уважал Малларме. Малларме никогда не шел на компромиссы в своей поэзии, несмотря на яростные нападки, которым подвергались его стихи. И в характере поэта великолепно сочетались доброта и твердость духа.
– Что вы мне советуете, Малларме?
– Попытайтесь представить им рабочую модель.
– Через месяц?
– Да. Они настаивают: только месяц, не больше. – Значит, это не компромисс, а
– Что сделано, то сделано, – сказал Пруст. – Давайте лучше поговорим о будущем.
Буше поспешил добавить:
– Я уверен, что ваш новый вариант им понравится, если вы оденете Бальзака и…
Огюст перебил:
– И сделаю его героическим, прекрасным – одним словом, сверхчеловеком.
– Не совсем, – сказал Буше. – Но прибавить немного всего этого не помешает.
– Нет, – решительно заявил Огюст, – Бальзак был великим писателем, но он был и очень земным человеком. Я не собираюсь унижать его театральностью, Бальзак первый осудил бы это.
Буше, все еще переживавший отказ Огюста показать последний вариант, стал упрашивать:
– Покажите, над чем вы работаете. Тогда мы сможем сообщить Обществу, что вы стараетесь изо всех сил выполнить заказ.
– Я выполню заказ и представлю лучший вариант «Бальзака», а не сделанный наспех, – ответил Огюст. – Но отныне никто не увидит мою работу незаконченной. Вы знаете, к чему это привело, когда Общество прислало ко мне комиссию.
– Так что же сказать Обществу? – спросил Пруст.
– Что я использую лучший каркас из самого крепкого железа. Что памятник простоит века.
– А когда он будет готов?
Огюст помолчал, окинул взглядом их напряженные лица и сказал с расстановкой:
– Не знаю.
– Но не через месяц? – спросил Пруст.
– Не через месяц, – ответил Огюст.
– А как же обещание закончить статую за полгода?
– Это было ошибкой. Я не должен устанавливать точный срок, никогда.
– И еще они беспокоятся о вашем здоровье, – вмешался Буше.
Огюст улыбнулся:
– Считают, что мне место в больнице?
– Не в этом дело, – сказал Буше, – но ходят слухи, будто вы так устали и больны, что вам не завершить «Бальзака».
– Значит, боятся за десять тысяч, – язвительно заметил Огюст, – а не за меня?
– Да, – сказал Буше со смущенным видом; он был не лишен природного такта.
– Признаться, я часто уставал, доходил до полного изнеможения, – сказал Огюст. – Но им нечего беспокоиться о своих деньгах.
– Значит, вы согласны вернуть их, если не закончите памятник? – спросил Пруст.
– Нет!
– Но вы же сказали… – Пруст был удивлен.
– Я сказал, что им нечего беспокоиться о деньгах. Я закончу работу непременно.
– Я верю, – сказал Малларме, и Буше кивнул, но Пруст – он еще не забыл о трудностях с «Вратами ада» и «Виктором Гюго» – сказал:
– Я хочу надеяться, но не так уверен, как вы.
– Все дело в замысле! – вскричал Огюст. – Как только я разрешу этот вопрос…
– А если подадут в суд? – спросил Пруст. – Они сказали, что так и сделают, если вы не представите памятник
– В суд, так в суд. – Огюст снова взял себя в руки.
– Вы ведете себя так, словно дело пустячное, – с удивлением сказал Буше.
– Нет, я сознаю всю серьезность положения. Они могут погубить меня, но я не могу сдаваться. Малларме, вы-то хоть понимаете меня?
– Думаю, что да, – тихо произнес Малларме. Огюст горячо заговорил:
– Это не вопрос честности или желания проявить свою независимость. Я часто бываю слабым, подчас даже трусливым. Но неужели они не понимают, что статую я должен сделать по-своему, а все остальное – пустяки!
Наступила мертвая тишина.
– Значит, вы тоже против меня? – вскричал Огюст.
– Тогда мы не пришли бы, – сказал Малларме. Буше и Пруст кивнули. – : Мы будем просить Общество дать по крайней мере еще год, может, два. Верно? – обратился он к Прусту и Буше.
И все сразу улыбнулись. Но улыбки тут же исчезли, и Пруст, который всегда помнил о деле, спросил:
– Что вы будете делать, Огюст, если Общество пойдет на уступки?
– То, чему научился давным-давно: никогда ни на что не возлагать надежд. И не спешить. Природа не знает торопливости, и мы тоже не должны спешить.
6
После их посещения Огюст, хотя и обещал Камилле провести вечер с ней, направился один в Булонский лес отдышаться на лоне природы и просидел там, пока на небе не загорелись звезды.
Когда от света луны звезды потускнели, он пошел на площадь Звезды, к Триумфальной арке, и стал разглядывать скульптуру, прославляющую победы Наполеона.
Может быть, и ему следовало работать вот так, вопрошал он себя. Куда бы проще. И люди были бы к нему снисходительней.
И вместо того чтобы повернуть с толпой гуляющих на Елисейские поля, пошел на авеню Клебер, в сторону Пасси и улицы Рейнуар, где жил в свое время Бальзак. Он миновал фешенебельный район, но когда стал приближаться к дому, в котором долгие годы прожил писатель, где он прятался от кредиторов и проводил ночи в лихорадочном труде, чтобы расплатиться с этими кредиторами, улицы становились все беднее и запущеннее. Улица Бертон, за домом Бальзака, – старый Париж, тот Париж, который Бальзак знал и о котором писал, – узкий, извилистый переулок, мощенный тяжелым булыжником и обсаженный столетними деревьями.
Огюст осмотрелся вокруг, как, должно быть, делал не раз Бальзак, когда уставал или хотел отвлечься и когда уже не помогали бесчисленные чашки крепкого кофе. Огюст развеселился. Он представил себе грузного Бальзака, ускользающего через черный ход на улицу Бертон в доминиканской рясе, пока кредиторы звонят у парадного подъезда, и улыбнулся. Какое, наверное, странное зрелище являл он для соседей, – грузная фигура в развевающейся рясе, массивная голова. Неудивительно, что ходили целые легенды о том, как одевался Бальзак. И тут Огюст сообразил, что в таком виде никто не видел кривых коренастых ног Бальзака и его выпирающего живота – ряса закрывала их.