Наират-2. Жизнь решает все
Шрифт:
— Куда ты пялишься?! — сердито рявкнул отец, вытирая тряпкой взопревший лоб. — Уноси колпачину, полная уже.
Помощник палача, в последний раз кинув взгляд на странного типа — кажется, рядом с ним появилась еще одна фигурка, мелкая, юркая, серо-неприметная — и поспешил заняться делом. Кое-как доволок корзину, потом и тело, и следующее, и еще одно…
Последняя полудюжина — воистину жуть жуткая, ни одного чистого ударчика, все с недорубом или протяжкой. Что ж ты, батя?
Злился отец. Уже непонятно, на кого: на кагана с его приказом, на себя ли, слабосильного, или на длиннющую вереницу смертничков, что по-дурости выбегали
Нельзя так, батя. Нельзя.
Вечером, упав без сил в кровать, молодой помощник дал себе важный зарок.
— Смотри, смотри. — Пальцы Аттонио крепко держали за запястье, а острый локоть упирался в бок, становясь еще одной точкой опоры. — Это все ты.
Дюжина шагов пролегла до жиденькой цепи стражников, уже изрядно уставших за день, тем паче день этот повторялся снова и снова. Он начинался у ворот городской тюрьмы караваном, что пробивался сквозь толпу скулящего бабья и полз по улицам Ханмы — где стремительно, деревом, глиной, кирпичом да известью зарастали раны — чтобы достичь площади перед хан-бурсой. Той самой площади, на которой еще виднелись обожженные остовы клеток, стоял столб с цепью и висели киноварные полотна. Дикий жеребец готовился бежать по новым головам. Сколько же умерло здесь? Под сип усталых труб, под голос глашатая, читающего очередной приговор, под взглядами немногих зрителей, кому еще не опротивели затянувшиеся казни.
— Сегодня только тридцать. Вчера было почти пятьдсят, — продолжал говорить Аттонио, точно не видел, что Турану и без его слов тошно.
Нет, не этого он ждал от первого выхода в город, от вылазки, которая внушала и страх, и надежду. Он ведь так и не поверил до конца, он ведь точно знал, что убил, а значит, все сказанное Аттонио — ложь.
— Именем ясноокого кагана Ырхыза, — загундосил глашатай. — За участие в мятеже, за сговор…
— Смотри, хорошенько смотри, Туран ДжуШен. Это не они убивают, это ты убиваешь. Каждого из этих людей. И из вчерашних. И из позавчерашних. Даже я не знаю, сколько их было. Сто? Двести? Тысяча? Радуйся, Туран ДжуШен, ты ужалил толстозадую Ханму. И теперь она злится.
Хорошо, место такое, что не видно подробностей происходящего на помосте. Туран бы не вынес, когда б с подробностями. Неправильно все. Не он виноват, а город и весь Наират, страна сумасшедших, которая очередным безумием сделала мертвого живым, а теперь брала щедрую плату за такой обмен.
— А чего ты ждал?
Не этого. Не старухи, которая шустро сновала между стражников с двумя корзинами на коромысле: в одной пироги, укутанные от мух холстиной, в другой долбленки с родниковою водой. Не привычного запаха жареного мяса, что доносился от дверей лавчонки, и не купца, осмелевшего и вытащившего на площадь коробку с амулетами.
— От рожи, от рожи, — кинулся он к Турану, тряся связками луженых бубенчиков. — От язв, от нарывов, от шрамов!
— Пшел, — отмахнулся Аттонио палкой и, не выпуская Турановой руки, потащил за собой. — От рожи… Рожа у него самая та, исключительно правильная. Точно соответствующая!
То же самое он когда-то сказал и в подземелье.
На немоту лица Туран не сразу
Так где тут было о лице думать? Не болит и ладно. А что онемевшее, так из-за ссадин да мазей Аттонио. Но однажды мэтр принес зеркальце, заботливо укутанное куском шелка. Им же долго полировал гладь, потом подлил масла в лампу, и тогда поманил Турана.
— Держи. — Мэтр протянул зеркало. В полторы ладони, по изнанке вязь серебряных цветов, из которых уже выколупали камушки, и поверхность, перечеркнутая трещиной, но не утратившая изначальных свойств.
Она отражала темноту, нити-сталактиты, лампу с дрожащим огнем.
И Турана.
— Не урони. Ты себе не представляешь, до чего сложно найти хорошее зеркало в этом городе. Оп-па! — Заботливый Аттонио перехватил враз ослабевшую руку, крепко сдавил пальцы, поднял так, что не осталось возможности не смотреть. — Я помогу. Я ведь должен тебе помогать. Верно?
Лицо гнило. Оно вспухало нарывами, которые, темнея, разрывались, вываливая розоватую мякоть плоти. Лицо стекало гноем и застывало причудливыми восковыми наплывами. Зарастало мелкими шрамами… Лицо?! Его больше не было.
Туран, осторожно коснувшись щеки — несколько нарывов лопнули, но он не почувствовал ничего — посмотрел на пальцы.
— Не больно, правда? Я слежу, чтобы было не больно. — Аттонио, отпустив руку с зеркалом, достал тряпицу и сам стер гной с пальцев.
— Это ты? Ты это со мной сделал?!
Волос на голове не осталось, лишь редкие пучки над ушами. А купол черепа лоснился размякшей, пористой кожей, на которой неровными штрихами пестрели зажившие порезы.
— Я.
Сука! Он радуется?! Смотрит на дело рук своих и вот так прямо признается? Зачем он это сделал?! Из мести? Из зависти? Из безумия, которым заразился здесь, в Наирате?
— Во-первых, — мэтр отвечал, хотя вопрос и не был задан: — Теперь ты можешь предстать хоть перед самим каганом, и вряд ли даже он узнает в этом уроде некоего Турана ДжуШена. Его ведь ищут с особой тщательностью. А для поисков привлекли уважаемого мэтра Аттонио, которому случилось знать преступника лично. Разумеется, мэтр очень тщательно изобразил кхарнского ублюдка, чтобы доблестной страже было сподручнее искать эту сволочь. Мэтр Аттонио, знаете ли, славится точностью и искренним желанием помочь, да что там — любым способом услужить Дивану и чудом спасенному кагану.
— Это ведь не все?
Отпустить зеркало, швырнуть на пол, раздавить, чтобы в пыль, чтоб ни одного осколка. А потом, после того, как умрет предмет, убить и человека, его принесшего.
— Не все, Туран, далеко не все. Понимаешь ли, я прежде всего художник, а уж потом наблюдатель или, как ты продолжаешь считать, шпион. И как художник вижу чуть больше, чем хотелось бы людям. Они злятся на меня не потому, что я плохо пишу. Скорее уж наоборот, потому что пишу слишком хорошо, выставляю то, что они желали бы скрыть.