Наколдую любовь...
Шрифт:
Он в тот момент вообще забыл и про нее, и про свою жажду.
Внимание его привлек кулон. Уютно расположившись на Яринкиной груди, крохотный дельфин на серебряной цепочке посматривал на Марека глазом-фианитом – в свете одинокой пыльной лампы, чуть дрожа от прерывистого дыхания девушки, он искрился, переливался и подмигивал. Где-то Марек уже видел этот кулон… Это воспоминание кружило голову, отзываясь непонятной тошнотой – той, что накрывает, когда что-то важное ускользает из сознания, когда пытаешься схватить его, а оно растворяется, исчезает, и ты силишься, но не можешь вспомнить ни детали. На долю секунды Мареку показалось, что он видит этот кулон в своей руке – он держит цепочку, а дельфин, поблескивая в лунном
– Ты помнишь его? – вспыхнула надежда в Яринкиных глазах.
Призрачная картинка тут же исчезла, оставив после себя лишь странное послевкусие. Так и не сумев разгадать свои ощущения, Марек растерянно посмотрел на девушку, а потом, видимо, вспомнив, зачем она стоит тут раздетая, машинально развернул ее и толкнул к ближайшей стене – раз уж так она щедра, то, что ж, воспользуется этим.
Он намеревался взять ее сзади, по привычке, как брал Агнешку, – удобная поза, особенно когда не хочешь видеть гримасы боли на лице. А эту девчонку разглядывать ему и подавно не нужно. Однако Яринка была вовсе не прочь видеть его лицо, и она увернулась, развернулась к нему… Мареку это, конечно, не понравилось, и он попытался развернуть ее опять, но она предупредительно выставила вперед руки, моля этого не делать. Выставила руки – и открыла его взору свою грудь, аккуратную, небольшую, с темными, затвердевшими от смущения сосочками… Марек застыл. Теперь еще одна картинка вспышкой пронеслась в его сознании. В ней он отчетливо видел эту грудь: как по ней скользят его пальцы и отодвигают насквозь промокшую белую тонкую ткань то ли блузки, то ли платья, высвобождают этот темный сосок… Как по ней бегут тонкие извилистые струйки дождя, искрясь в ярком солнце… Как кожа на ней от холода, воды и этих пальцев покрывается мурашками – прям как сейчас, когда Яринка стоит перед ним, волнуется и ждет насилия. Он отчетливо слышит шум ливня и чей-то шепот…
– Ты что-то вспомнил? – взволнованно спросила Ярина, и картинка от ее голоса тут же опять исчезла, оставив Марека в еще большей растерянности, заставляя его еще больше злиться от непонимания, что за чертовщина с ним происходит.
– Что я должен вспомнить? – раздраженно выкрикнул он.
Ярина вздрогнула от того, как холодно, как грубо зазвучал его голос, но взгляд не отвела – увидела она в глазах Марека, что смогла пробиться за броню привороженного его тела, что коснулась ненароком запертой в нем души, и тихо ответила, обреченно пожав плечами:
– Как ты любил меня…
Всего на миг блеснуло в его глазах удивление и тут же скрылось под коркой холодного стекла вернувшегося к ней привороженного Марека. Он мотнул головой, прогоняя видения, и, схватив Яринку за запястья, потащил к кровати. Бросил ее на лежанку, как вещь, и принялся за штаны.
Ну хоть переворачивать ее больше не пытался – Яринка и этому рада. Лежала она на жестком топчане и смотрела, как пальцы его нетерпеливо борются с искореженной от безжалостного обращения молнией на штанах, как Марек морщится, когда нечаянно задевает болезненную, распухшую часть своего тела; Яринка привстала, убрала от Марека его же руки и сама расстегнула его штаны, сама осторожно приспустила их вместе с окровавленным бельем, выпуская на волю раскаленную перевозбужденную плоть, покрытую царапинами и кровоподтеками. Такого она еще не видела. Еще несколько дней назад, после визита Агнешки, она омывала его тело – видела и царапины, и натертости, – но ситуация не была столь критичной. То, что видела она сейчас, походило на результат каких-то средневековых пыток – разбухшая, в кровь разодранная плоть чуть подрагивала, как в предсмертных конвульсиях. Ярина представила, как, должно быть, будут жечь эти раны, если к ним прикоснуться, как, должно быть, зудит его кожа, и содрогнулась. Подняла на Марека полные слез глаза:
– Тебе же будет больно… Какая тебе Агнешка? Какой тебе…
–
Ему и так уже больно. Больней уже не будет – некуда. Чем больше он пытается избавиться от этой боли – тем невыносимей жжет огонь в его штанах. Тянущая, ноющая боль от невозможности разрядиться смешалась с зудом и жжением свежих, нанесенных им самим, ран – ему так больно, что он думать ни о чем другом не может. Ему так больно, что боль от раздирания этих ран приносит недолгое облегчение и превращает его в мазохиста. Марек отбросил штаны и, толкнув Яринку обратно на лежанку, шагнул к ней.
Разорваны ее трусики, раздвинуты ноги… Вошел в нее резко, без промедления, и быстро-быстро задвигался. Лицо его перекосило от боли, жжения и зуда, стиснутые зубы заскрипели, из горла вырвался крик, и он еще отчаянней, с еще большим остервенением задвигался, вдалбливаясь в хрупкое тело под собой, инстинктивно напрягаясь при каждом его шевелении – все еще ждал, что и она, добровольно отдавшая на растерзание свое тело, не выдержит и убежит от него.
Но у Яринки и мысли такой не возникло. Рядом с тем, что столько времени уже испытывает он, ее боль ничего не значила. И слезы, что текли по ее щекам, – они не от ее боли, а от его; от прикосновения к кошмару, в котором он живет, и от невозможности помочь. Она смотрела, как капельки пота стекают по его искореженному мукой лицу, и старалась расслабиться, не замечать боль от его яростной долбежки. Двигалась ему навстречу и обнимала, как могла, гладила взмокшую его шею и цеплялась за плечи, сжимаясь вокруг горящей его плоти, желая одного – чтобы ему полегче стало.
Стало ему легче, или нет, Ярина не знала, но через какое-то время он утробно зарычал и обмяк, обжигая ее лоно изнутри горячим семенем. Даже не вышел из нее – так и остался лежать на ней, придавливая немалой массой; уткнувшись носом в Яринкино плечо, он тихонечко похрипывал, то и дело содрогаясь от возвращающейся боли, и ее попытки осторожно гладить его спину – не пресекал.
– Спасибо, - тихо сказал он.
И это было последним, что она от него услышала. Марек закрыл глаза, рвано выдохнул и резко затих.
То, что это не было обычным сном, Ярина поняла сразу же. Она выбралась из-под обмякшего тела и попыталась Марека разбудить.
– Марек, миленький, не смей! – закричала она, хлопая его по щекам, отказываясь верить, что то, чего она так боялась, уже наступило. – Не смей меня бросать, слышишь!
Бесполезно. Его не тревожила больше боль, не чувствовал он ни зуда, ни жжения, ни жажды завладеть приворожившим его телом. Спокойный, умиротворенный, лежал он перед ревущей Яринкой и не подавал признаков жизни.
Наспех прикрыв его пледом, Ярина натянула на себя платье и выскочила из сарая, зовя на помощь. На крик тут же прибежали дед Митяй и мужики – его подручные.
– Марек… Марек… - захлебывалась она слезами, не в силах ничего им объяснить.
Мужики тут же бросились в сарай, дед Митяй сразу же послал за Агафьей…
Первые в этом году снежинки закружились в воздухе, падая на землю. Некоторые не долетали – они опускались на голые Яринкины коленки, на ее руки и лицо, и тут же таяли, напоминая, как скоротечна, как нелепа порой жизнь.
А она все так же поджимала пальцы на озябших ногах… Сидела на промерзшей земле и тряслась, впивалась ногтями в лицо, надеясь, что боль эта затмит другую – ту, что растеклась внутри черной бездной необратимости, ту, что раздирала душу отчаянием и липким холодом ледяного ужаса перед смертью. Не своей, увы… Терять любимых куда страшнее, чем умирать самому. Она потеряла. Не удержала. Винила себя, что позволила ему умереть. Разревелась в голос, ненавидя себя за то, что сама еще жива…
Кто-то, заметив ее, сидящую на холодной земле в одном тоненьком платье, попытался взять ее на руки и отнести в дом.