Налог на убийство (сборник)

Виноградов Владислав Иванович

Дверь ничего не скрипела. Просто надо было приладить к створкам немудрящий сторожевичок, чтобы предупредил, когда хозяин начнет дергать за ручку.

Они закончили работу одновременно.

– Проходите, – церемонно пригласила его Кристина. – Я и свечи зажгла. Для настроения.

Скотч усмехнулся и прошел в чужую гостиную, как в свою собственную. Кристина подождала, пока он сядет за стол, и только потом примостилась напротив. Только сейчас Скотч разглядел ее по-настоящему. Это была рослая девушка, темнобровая брюнетка с крупными чертами лица, размалеванная, но не до степени ритуальной маски.

– Пойди

вымойся, – велел он, разливая водку в рюмки, подозрительно напоминавшие химические колбочки.

Она послушно выскользнула из-за стола. Скотч поморщился: «Не боевая». Опять ничего не выйдет.

Первая рюмка проложила огненную дорожку к сердцу, омыла душу от пороховой гари дневных выстрелов, очистила для новых испытаний. Накатил вторую, прислушиваясь к шуму воды в ванной.

Девчонка его неправильно поняла. Он хотел, чтобы она просто смыла грим…

Потому что любой грим напоминал ему женщину из далекого уже прошлого. Снайпера по имени Оксана.

2. Наши жены – пушки заряжены…

… Лицо снайперши было размалевано по всем правилам боевого камуфляжа, волосы коротко острижены, за высоким шнурованным ботинком – узкий стилет с противорефлекторным покрытием. Это не считая девятимиллиметровой винтовки и малокалиберного пистолета «Марго» в маленькой замшевой кобуре прямо на голое тело (пистолет заметили только когда начали сдирать одежду, и она прострелила из него плечо командиру роты – тот был первым).

Одним словом, крутая боевичка, прямо тебе «Солдат Джейн», а попухла на прокладках. На прокладках с крылышками, которыми так задолбал «ящик». Когда прочесывали лесистый склон, откуда за несколько дней снайпер убрал двоих из роты, а третьего ранил, то прапорщик Коржик заметил под деревом такую прокладку. Ну, все ясно! Про литовских и украинских снайперш все верно журналюги писали за исключением белых колготок.

Устроив засаду на путях отхода, взяли ее, тепленькую. Большие деньги сулила, но кто ж за своих ребят погибших деньги возьмет? Взяли – натурой, всю ночь насиловали, а утром пришла очередь самого младшего – «срочника», младшего сержанта Сазанова по кличке Сазан.

…Ее звали Оксана.

– Не торопи любовь, коханый, – произнесла тогда снайперша разбитыми губами. – Дай вымоюсь, тебе ж приятней будет.

Сазанов вопросительно посмотрел на прапорщика Коржа, которого уважал, боялся и ненавидел одновременно. Уважал за храбрость, боялся за бешенство, часто мерцавшее в цыганских глазах, ненавидел за презрительную жалость по отношению к себе – городскому чистенькому мальчику, угодившему в грязь, ложь, кровь и предательство первой чеченской войны.

И в тот раз Корж снисходительно кивнул:

– Отведи в уборную заразу. Не свалит. Куда она денется, такая…

Растрепанная, голая, с кровоподтеками по всему телу, куда, она, действительно могла убежать из казармы на окраине Серенч-юрта?

– Винт ее возьми на всякий случай и дверь держи открытой.

Они двинулись по длинному темному коридору. Оксана впереди, Сазанов за ней. В полусумраке белело крупное тело, женщина прихрамывала, и в сердце Сазанова поднималась жалость. Пять минут назад он вовсе не хотел ее, просто нельзя было осрамиться перед пацанами. А вот теперь он хотел… Он не знал, чего хотел точно, когда

в его власти оказалась эта голая женщина.

Но знал, что теперь не уступит ее другим.

Наглый прапор Корж, чьи тяжелые шаги забухали в коридоре, заорал на всю казарму:

– Посторонись, пацан, еще раз загорелось. А после делай с ней что хочешь!

В первый раз младший сержант Сазанов не подчинился:

– Отвали, и так хорош!

– Заткни хайло, Сазан! А то заставлю языком толчки драить, пока я буду телку трахать.

На пороге солдатского гальюна столкнулись три судьбы. По жизненной арифметике выходило, что Сазанов опять уступит, и будет дальше уступать всю жизнь, но в уравнение затесалось одно неизвестное – украинка. Черт знает, как одним взглядом удалось ей сказать Сазанову, все, что о нем думает, но – удалось. И когда Корж танком попер на него, младший сержант врезал ему табуреткой – добротной, еще советской, таких теперь больше не делают.

Не успел Корж упасть, как украинка оказалась на нем верхом, вырвала из его ножен кинжал разведчика – и волна крови из распахнутого горла выплеснулась на грязный бетонный пол.

Сазанов вскинул винтовку. Снайперша отбросила кинжал:

– Не стреляй, сначала я сделаю тебя мужчиной.

Как она угадала – теперь уже не скажет никто, но Сазанов и точно не спал еще с женщиной. Рохля был, раззява. Потому и в армию загремел, единственный из всего класса.

– Отвернись, я приведу себя в порядок. А ты дверь закрой на табуретку.

Он просунул ножку табуретки в ручку двери. Потом слушал плеск воды, уткнувшись лбом в холодную стенку и каждую секунду ожидая, что острый нож рассадит ему горло, как минуту назад случилось с Коржиком. Но произошло другое.

Это была старая советская казарма, которую занимали потом боевики, а затем снова федералы, и вся мыслимая и немыслимая похабщина на русском и прочих языках Страны Советов украшала стены вместе с наскальной графикой соответствующей тематики. Единственным светлым уголком в этом не располагающем к романтике местечке было разбитое оконце. Оттуда тянуло весенним свежим ветерком, и открывался вид на предгорье, зеленевшее в лучах утреннего солнца.

К нему украинка и потянула Сазанова:

– Вперед, коханый! У нас теперь одна тропинка. Чечены платят хорошо, я за тебя шепну словечко!

Сазанов оглянулся на труп прапорщика. Голова была запрокинута, кровь уже начала темнеть, густея. И почему-то он был босой. А его кроссовки – на Оксане.

Женщина прильнула к нему крепко, как пластырь пристает, вжавшись всем телом – грудью, животом, каждой ложбинкой:

– Я так кохать умею, что кроме меня тебе никто не нужен будет. Ни одна женщина до самой смерти.

Черные брови вразлет, а под ними – зеленые глаза. И неважно, что они уже заплывали кровоподтеками, глаза эти светились колдовским огнем, прокладывая путь прямо в сердце. И не только в сердце. Он уже хотел ее, плевать на все, прямо здесь, рядом с трупом и загаженными очками.

– Не торопи любовь, – опять сказала она. – Там, на траве, нам будет лучше.

– Не могу… У меня мать одна в Питере…

– Ну и черт с тобой, салага! – рявкнула снайперша, словно позаимствовала у убитого прапора не только кроссовки «Найк», но и голос.