Наложница фараона
Шрифт:
Но рядом с собой разглядела, мельком тоже, его. И он в отражении был не такой, другой. Смуглота делалась почти лиловой, какие-то сине-зеленоватые пятна расходились по лицу от ссохшейся ссадины на его округлом лбу, а на шее было что-то кровавое — наверное, сухожилия виднелись. В отражении лицо его было неживым, неподвижным, глаза прикрыты плотными большими веками.
«Ах, он мертвый, в отражении он мертвый», — догадалась она.
Но не испугалась. Ведь это только в отражении. Они сами не видят друг друга такими. Но на всякий случай подтолкнула блюдо подальше; не хотела, чтобы он увидел себя. Ведь он мог бы обеспокоиться, даже, быть может, испугаться. Она тревожилась за него, хотела, чтобы он оставался милым и веселым.
Они еще поели и попили. Затем он встал и протянул ей руку.
— Благодарю вас всех за то, что вы пришли на наш праздник! — произнесла она. И чувствовала, как нежно и звонко ее голос прозвучал.
Они прошли вдвоем, держась за руки, по коридорам, ярко озаренным праздничными свечами в золотых сверкающих подсвечниках, прикрепленных к стенам. Стали спускаться по лестнице. Стало прохладно.
Потемнело. Они вышли в большой коридор с темными стенами. Здесь горела всего одна, но большая свеча, и подсвечник был железный. Стало совсем холодно. Он обнял ее и они шли, прижавшись друг к другу.
После они вышли во двор. Жестом он показал ей, чтобы она оставалась под навесом. Она стояла, обхватив плечи скрещенными руками. Снег больше не падал. Ночь была черная. Черное небо, звезд не было. Белый снег лежал на земле.
Он привел своего коня, сел сам и помог ей сесть перед ним. Он укутал ее своим темным с темной меховой оторочкой плащом, прижал к своей груди. Она почувствовала на своем лице его теплое милое дыхание. Он поцеловал ее нежно в губы.
После тронул коня. Она прижималась к нему и не смотрела на дорогу и вокруг. Она знала, что они выехали из ворот, со двора, потому что ветер стал сильнее, холоднее в открытом пространстве. Но она только прижималась к нему, с ним было тепло.
Конь сначала шел медленно, после — быстрее. После — еще быстрее. После понесся страшно быстро. Но ей не было страшно. Было хорошо. Только никогда не расставаться с ним! А так пусть хоть целую бесконечную вечность несет их этот быстрый конь… Только не расставаться!.. Она поняла, почувствовала, что и он так чувствует, думает. От этого стало совсем радостно. Только не расставаться!..
Вот прерывается дыхание… Она невольно приоткрывает рот… Не хватает воздуха… Но и это нестрашно… Только не расставаться!..
Закрываются глаза, наступает забытье… Но и это нестрашно, нестрашно… Только не расставаться!..
— А зачем ты мне рассказываешь эту сказку? — вдруг спросил мальчик.
Он спросил серьезно, и будто хотел что-то понять. Но Елена и сама не знала, зачем она рассказывает сыну эту сказку. Она только что говорила, произносила вслух разные слова, но не знала, почему, зачем… Как во сне, хотя не спали они…
— Не знаю, — тихо сказала мать, — сейчас она закончится.
Мать вдруг замолчала. Она не знала, как сделать хороший конец. Она не хотела рассказывать мальчику сказку с плохим концом. Но почему-то — она не знала, почему, — должна была рассказать сказку до конца. И снова заговорила.
— Так все кончилось…
— Они умерли? — прервал мальчик чуть тревожно.
— Да, — коротко сказала мать.
Но тотчас повернулась лицом к маленькому сыну и обняла его.
— Люди больше не могли их видеть, но душа соединилась с любимой душой, и они всегда оставались счастливы.
— Это хороший конец? — спросил мальчик с прежней серьезностью.
— Да, — по-прежнему коротко отвечала мать. И порывисто поцеловала щеки мальчика.
— Теперь спи, Андреас, спи. И прости меня. Сама не знаю…
И они закрыли глаза и уснули в спокойном тепле.
Резчик больше никогда не приходил к Елене и не видался ни с ней, ни с ее сыном. Вскоре и
А что такое была женитьба Элиаса Франка на вдове иудея Вольфа, все же было не совсем ясно. То есть, пожалуй, в первый черед неясно было, почему никто не изумляется этой женитьбе. Ведь она, кажется, подавала довольно поводов для удивления, недоумения даже. Ведь Элиас любил свою жену Елену и никогда никому на нее не жаловался; более того, всем хвалил ее и гордился ее обаянием, учтивостью и деликатностью. От нее он имел сына, такого чудесного мальчика, а о сыне он всегда мечтал и с его появлением на свет, казалось, был совсем счастлив. И вдруг, после новой женитьбы, перестал совсем заботиться о мальчике, не скучал о нем и не тревожился, даже и видеть его не стремился, словно это был чужой мальчик, а не его сын, так похожий на него. Конечно, бывает и такое, но странно было, что никто, совсем никто не удивляется хотя бы немного.
И сам Элиас не мог бы сказать, как же это все случилось. Он и не ссорился с Еленой. Моментами ему вдруг хотелось напрячь память и вспомнить, как же они расстались. Но не вспоминалось. А ведь это не могло сделаться так вдруг, чтобы она с маленьким ребенком вдруг ушла из его дома. Неужели он прогнал ее, заставил уйти? Разве он способен на такую несправедливость, жестокость? И если он это сделал, почему же его не мучит теперь чувство вины? Нет чувства вины, а есть ощущение, будто он в каком-то странном дурманном забытье, и не в силах думать и чувствовать полно и сильно. Все в городе знали его как справедливого и честного судью, он таким и оставался, но как-то тягостно было ему теперь в суде, какая-то тоска придавливала. И почему никто не осуждал его, когда он внезапно женился на госпоже Амине? Дом Вольфа она продала и перебралась вместе с дочерью в дом судьи Франка, а его жена Елена вернулась в мастерскую, где прежде работала, и стала жить в доме, где комнаты сдавались внаем… Вдруг он как-то тупо и странно думал — до тупой головной боли — почему никто не осуждает его? Как это так сделалось, что все будто в каком-то забытье, и все воспринимают, как во сне, когда может происходить что-то странное и невозможно что-то сделать сознательно, какое-то оцепенение. Двигаешься, действуешь, живешь, но в каком-то оцепенении…
Были и еще странные несоответствия, нелогичности. Например, временами он вспоминал, в каком запустении он видел дом Вольфа, а теперь его собственный дом, в котором хозяйничала госпожа Амина, казался ему уютным и нарядным. Но ведь и другим так виделось… И в конце концов этому возможно было найти простое объяснение: например, то, что Вольф обеднел, у него денег не было. Но почему Элиас не помнил своего первого впечатления о ней? Только смутно-смутно тлело зыбким огоньком на самом дне памяти, что она ему вовсе не понравилась. И как же так сделалось, что она стала его женой? Не мог вспомнить. Хотелось тереть виски пальцами, сжимать. Но не вспоминалось. Казалось нелепым, бессмысленным спрашивать об этом других. Но ведь никто никогда не заговаривал с ним об этом, никто ни разу не припомнил никаких подробностей, как он ухаживал за ней, как собрался на ней жениться… Он теперь был очень привязан к дочери госпожи Амины и покойного Вольфа, к Алибе, но все равно смутно, очень смутно помнил, что когда-то, в самый первый раз, девочка произвела на него странное впечатление. А вот теперь он с какой-то даже страстью заботился о ней, она казалась ему такой умной и красивой. И все в каком-то оцепенении. И сквозь это оцепенение билась, словно маленькое крылатое насекомое о стекло, чувство-мысль о том, что эту свою заботу, эту любовь он должен отдавать не этой девочке, а совсем другому ребенку. И здесь-то не было никакой загадки, никакой тайны. Она знал, что своему сыну он должен это все отдавать. Но знал умом. Сердце молчало, будто закаменело, и ни искорки живого чувства к мальчику. И еще было странное: все хвалили маленького Андреаса, восхищались его красотой и детским милым умом; но почему-то никто не осуждал его отца за то, что тот не заботится о сыне. Словно бы эта сторона существования Элиаса Франка окружилась невидимой, но плотной стеной, и все молчали, как зачарованные; ничему не удивлялись, не могли за эту стену проникнуть и не пытались.