Нам не страшен Хуливуд
Шрифт:
– Ну-ка помолчи. Ну-ка помолчи, жопа. Ну-ка помолчи, жирная жопа.
Его слова разбивались о ее тело и взлетали в воздух бессмысленными пузырями нечистого газа. Одной рукой он держался за мошонку, стараясь расшевелить себя. Зубами он впился ей в белое рыхлое плечо, на котором было множество тонких шрамов.
– Ах нет, ради всего святого, – застонала она. Теперь она уже больше не смеялась; напротив, она испытывала резкую боль. – Ты хоть зубы-то почистил? Ты зубы чистишь, козел? От тебя у меня будет заражение крови… Ох нет, только не сегодня, прошу тебя.
Теперь ею овладел подлинный ужас. Из-за его плеча она смотрела ему на спину, пока он брал ее, смотрела не отрываясь, в точку над почками, куда засадила бы нож, если бы у нее хватило на это смелости.
– Меня зовут Полоковски, – сказал дежурный капрал. – Вот вчерашние записи. Все сказано черным по белому. Инцидент с участием одной машины, находящейся в муниципальной собственности. Один погибший. Точь-в-точь как на вашей карточке. Откуда, говорите, вы ее взяли?
– В дорожном управлении.
– Они не должны выдавать гражданам на руки такие справки. Это компетенция полиции.
– Вот и я о том же, – согласился Свистун. – Мне хотелось бы побеседовать с полицейским.
– Вы уже беседуете с полицейским.
– Мне бы хотелось побеседовать с полицейским, который побывал на месте аварии.
– Они отдежурили последнюю смену. Знаете, что такое последняя смена?
– Ясное дело. С полуночи до восьми утра.
– Верно. А это означает, что сейчас они отсыпаются. Я в этом уверен. Вернитесь сюда к полуночи. Именно в полночь офицеры Оборн и Шуновер заступают на дежурство.
– А домашнего адреса у вас не найдется? Хоть того, хоть другого?
– Вы что же, хотите потревожить одного, а то и обоих офицеров в свободное от несения службы время?
– Дело-то у меня с этими автоматами срочное. Мне надо поговорить с кем-нибудь из них, чтобы успеть подать жалобу, прежде чем истечет положенный срок, – пояснил Свистун. – И, кроме того, сейчас уже за полдень, и ваши полицейские уже, наверное, встали.
– Что-то не очень убедительно звучит, – сказал Полаковски.
Свистун постучал пальцем по журналу дежурств и, как у фокусника, в руке у него появилась двадцатка.
Полаковски закрыл журнал и выписал на отдельный листок адрес офицера Оборна.
– А почему вы мне дали адрес Оборна, а не Шуновера? И почему не обоих сразу?
– У Шуновера свои проблемы. И если уж он лег, то пускай поспит.
– А что у него за проблемы?
– У него язва, у него пятеро детей, и у него жена, которую он ненавидит и которая набрасывается на него при малейшей возможности. Из-за этого он грустит. Грустит и злится. А озлившись, бывает опасен.
Ее звали Ханна Сьюзен Кейзбон. Профессиональной проституткой она стала в двенадцать. Баркало прозвал ее Буш в ту же минуту, когда узнал ее поближе в задней комнате у Джимми Флинна, а произошло это четыре года назад. «Буш» по-французски означает «рот». Имя подходило ей, потому что ротик у нее был красивый, потому что она не лезла в карман за словом и в силу ее сексуальной специализации. Он выкупил ее за двух пятнистых борзых, три пистолета, одну унцию "белого
Он пропускал через свою койку по сотне женщин в год, но приохотился к ней. Она пообещала относиться к нему с уважением, но так и не сдержала слова. В этом отношении она оказалась неколебимой.
Сейчас она лежала, обливаясь потом. Трахаться с Баркало было все равно что совокупляться с беспородным псом.
Он лежал рядом с ней, постанывая и повизгивая, как свинья, перекатывая голову с боку на бок, пытаясь восстановить дыхание и при этом удерживая ее за руку.
– Когда-нибудь ты на этом деле и окочуришься, – сказала она. – Накидываешься как бешеный. Вот сердце-то и не выдержит. Начнешь живым – а кончишь покойничком.
– А тебе это придется по вкусу, верно? Буш отвесила ему небольшую порцию смеха.
– Совсем сумасшедшая, – сказал Баркало.
– И погляди, скотина ты поганая, что ты опять вытворил с моим плечом! – Ладонью она смахнула с плеча мутную смесь слюны и крови. – Заражение крови, это уж как пить дать!
– Зараза у тебя в крови не живет, – возразил Баркало. – Там черви. Ядовитые черви.
– Мне надо подмыться. И протереть рану йодом. Ах ты, черт, как больно!
Она ожидала, что он, отпустив руку, позволит ей встать. Однако он по-прежнему, вцепившись в нее, бурно дышал.
– Я родился во всем этом дерьме, – сказал он. – В семилетнем возрасте торговал на улице гашишем. В девять лет вставлял в попку родной сестричке.
Значит, опять по-новой. Значит, он опять расскажет ей всю свою жуткую историю. Что-то подбивало его рассказывать эту историю снова и снова, какой-то кайф он на это ловил. Некоторые мужики, кончив, сразу же вырубаются. Как лошади, которых усыпляют на бойне, куда он брал ее с собой время от времени полюбоваться на смертоубийство. Некоторым хочется, кончив, выпить или закурить, а ему надо непременно рассказывать свою историю. Сонным голосом ребенка, припоминающего страшную сказку.
Она подалась от него в сторону, норовя встать и отправиться в ванную.
– Пописать мне надо, – сказала она. Он сдавил ей руку еще сильнее.
– Давай прямо в койку!
– Ты спятил!
Но ерзать она перестала.
– Сестра научила меня трахаться, – сказал он. – Поняла? Вот что хуже всего. Я хочу сказать, сестра с братом – это же все равно что отец с дочерью, поняла? Это безумие! А что в нем дурного? Ничего в нем дурного.
Его глаза часто моргали, как будто щелкали две фотокамеры.
– Этот дом принадлежит мне. Я брал закладные у художников и потаскух, которые здесь живут, и теперь он принадлежит мне.
Буш впилась пальчиками ему в кулак с тем, чтобы они ожили. Скосив глаза, увидела, что ногти у нее побелели. На бедре у нее просыхал длинный след улитки.
– Я продавал игральные карты по доллару за колоду всяким мудакам из Нью-Йорка, Чикаго и Миннеаполиса. Игральные карты с голыми бабами на «рубашке». Пятьдесят две позиции плюс два джокера и одна запасная. И все разные. Люблю качественный товар. Мне было тогда двенадцать.