Намерение!
Шрифт:
Память резко гаснет, и я уже не могу припомнить, что было дальше.
Когда я вышел из воспоминания, у меня скрутило живот. Несколько раз сжало грудь и даже горло, но сразу же отпустило. Меня проняла гнетущая тревога, какой я давно уже не ощущал. Это беспокойство того рода, когда не уверен полностью, выключил ты ли газ на кухне, закрутил ли кран, не натворил ли беды. Неопределенность, ощущение незащищенности.
Впервые за весь период работы с памятью во мне появился страх, что все это время я двигался в неправильном направлении, а теперь зашел слишком далеко, чтобы исправить ситуацию. Зашел слишком далеко…
18Ближе к ночи я вообще не мог найти себе места. Что-то меня беспокоило, не давало спокойно усидеть на месте. Хотел было поговорить с бабушкой, чтобы отвлечься, но она как раз приняла снотворные таблетки. Думал и сам сделать то же самое, но не решился.
Уже совсем стемнело, когда я вышел во двор подышать воздухом. Тоже не помогло. Начал ускоряться пульс. Короткие приступы паники и нарезка воспоминаний из жизни, которой я не жил:
– из тенистого переулка выхожу на яркое солнце, на
– я внутри магазина, пол выложен красивыми серыми изразцами. На серых, уже другого оттенка, чем изразцы, стенах – большие художественные фотографии Львова. Я узнаю почти все места. В интерьере магазина преобладают два цвета – серый и красный. Хорошо. Легонький хмель в голове, но в целом ясность, подъем.
– люди, много людей. Мне становится плохо, потому что я понимаю, что знаю о каждом человеке все, я снова вижу гладь их памяти, снова просверкивает зеркальной тьмой глубина. Слишком много людей, слишком много чувств (тяжелые эмоции, нечистоты), меня трясет.Бросило в холодный пот. Протер лицо руками. На дворе стемнело, а мне стало еще хуже. Ощущение – как при отравлении. Дрожат мускулы на ногах, держусь очень неуверенно. Попробовал подышать глубоко, как на уроке физкультуры, но стало так страшно, что я присел посреди двора и только и смог, что выдавить жалкое: «Мама!» Что-то резануло в животе, и на секунду в глазах потемнело.
«Ну, все, – похолодел я. – Сейчас откину копыта!»
Скрутило кишки, и я, едва не обосравшись, трусцой побежал в туалет, одновременно смеясь и размазывая слезы. Едва успел спустить штаны, присел, отмечая, как отдаляется мир.
Оно приближается. Тяжелым клубком в горло вонзилось сердце. Бляха, я ж умираю!
Внезапно понимаю, что счет пошел не на минуты – на секунды. В судорогах кишечных спазм думаю: «Неужели я помру так просто? Прямо в уборной, засиженной мухами? Неужели я помру, выпуская из себе струю жидкого кала, жидкого оттого, что переел зеленых яблок, которые грыз, нисколечко не подозревая, что на следующий день, выдрискивая их из нутра, я УМРУ?»
НЕУЖЕЛИ Я УМРУ ВОТ ТАК?
Я сижу со спущенными штанами на очке, и нет уже силы даже прикрыть дверцу уборной, меня трясет лихорадка, из тела выливается смердящая инфекционная жидкость, а я не могу поверить в то, что я умираю вот просто так, просто так — без предупреждений, без прикрас, почему никто мне не сказал, что я подохну в загаженном отхожем месте, с теплым дерьмом на ягодицах, без крохи достоинства, почему не предупредили, суки, что все закончится так быстро? Почему не сказали, что смерть – это так грязно, не в сиянии и славе, а среди говна и ссак? Почему промолчали, папа и мама?
Холод входит в тело. Я не могу вдохнуть. Ноги брыкаются, – дайте вздохнуть, – я падаю, тело бьется в спазмах, нечем наполнить легкие – втягиваю воздух, а он бумажный, – дайте вздохнуть, фашисты… В темноте белеют обмазанные известью деревья, но я не нахожу у них ни сочувствия, ни поддержки,
ну еще хоть глоток…Глава VI В «Открытом кафе». Гагарин
1
– Забыл, как дышать? – спрашивает какой-то мужчина.
Я синею. Двигаю ртом, как рыба на берегу, грудь парализована, горло сдавлено, живот твердый, как бетон. Моя спина выгибается от напряжения дугой.
– Напрягись еще! Выдави это из себя! Давай, назад дороги нет! – мужчина массирует мне задубевшие мускулы шеи. Я стою мостиком на затылке и пятках, руки торчат скорченными пальцами, как сухие корни.
Меня выгибает еще сильнее, кажется, сейчас либо мускулы оторвутся от костей, либо кости рассыплются в прах. ВСПЛЕСК! Горячие волны прокатываются по телу, и в легкие с хрипом влетает воздух. Я размякаю, словно стекаю весь на пол невесомой жидкостью. Как легко мне, Господи, как легко, как горячо! Я словно соткан из пламени.
Мужчина помогает мне подняться:
– Ну как? Вспомнил?
Даже не вдумавшись, отрицательно мотаю головой. С опозданием до меня доходит смысл вопроса: «Вспомнил, кто я?»
– Помнишь, как меня звать?
Я абсолютно расслаблен:
– Помню. Ты – Юра.
– А перед этим что было, помнишь?
Я абсолютно расслаблен:
– Не помню.
– Постарайся.
– Не помню. О боже! Я не помню!..
– Тихо-тихо, лежи, – Юра укладывает меня на пол. – Припомни, что было двадцать секунд тому.
Я думаю, но мыслей нет. Около меня перевернутая табуретка. Стол. Светит несколько ламп с необычными жестяными абажурами. Лестница ведет вниз, к барной стойке.
И тут, аллилуйя, аллилуйя, я вспомнил!
– Я вспомнил. Мы сидели с тобой за этим столом. Правильно?
Юра молчит, смотрит на меня сквозь свои затемненные сиреневые очки.
– Сидели за столом и разговаривали. Я рассказывал тебе про память. А потом ты что-то показал мне, и я упал с табуретки.
Юра усмехается:
– Где мы сейчас?
– Во Львове. В «Открытом кафе».
– Какой сейчас год?
– Две тысячи третий.
– А как меня кличут, хоть помнишь?
– Помню. Гагарин.
Юра дал мне прикурить сигарету. Мы и перед этим курили немало: на квадратном красном столе стояла переполненная фильтрами пепельница. Играла спокойная музыка; наверное, то был Стинг. Юра молчал. У меня в голове фонила тишина.
– Отдохни малость. Возобнови в памяти последовательность событий, – посоветовал Гагарин. – Это тебя соберет. А потом я тебе кое-что покажу.
Я кивнул. Жар тела понемногу уходил, я начинал успокаиваться. Никотиновый дым словно придавал мне формы. Я попробовал углубиться в воспоминания. С чего начать? Наверное, с того, каким образом я попал в «Открытое».
Как подсказывала
Новейшее заведение зарегистрировалось как ПП «Открытое». Его название мотивировалось тем, что «Открытое кафе» оказалось едва ли не единственной кафешкой (а книжной лавкой точно единственной), работающей в режиме нон-стоп.
В кафе среди прочего персонала я познакомился с Юрой, a. k. a DJ GAGARIN. Тогда же появилась та девушка, с именем, прости господи, как во сне пьяного лемка. Расскажу о ней.
2Я заметил ее еще на открытии кафе, это было начало июня 2003-го.
Последовательность моих реакций на увиденное была такой. Сперва – мгновенное выделение ее фигурки из толпы и бесспорный интерес к чему-то незаурядному и яркому. Это была довольно высокая стройная девушка, одетая в широкую плисовую юбку на подтяжках и какую-то легкомысленную маечку. На шее у нее был тяжелый образец мониста в народном стиле, которое показалось мне смешным и неуместным. Девушка ходила среди гостей и снимала все на цифровой фотоаппарат.
Вдруг я интуитивно сообразил, что на самом-то деле она одета исключительно модно (хотя раньше я к шмоткам, тем более к девчачьим, внимательно не приглядывался). А тут сразу бросалось в глаза, что за этим наплевательством и эклектикой стоит прекрасно продуманная стратегия – что все это качественно, стильно, смело и со вкусом. Короче, perfect.
Поэтому первая реакция – короткий миг эстетического удовлетворения. И как раз в этот миг девушка взглянула на меня! Я по-хамски не отвел взгляд, и ей это, кажется, понравилось. По крайней мере, после этого мы еще несколько раз, не сговариваясь, переглянулись. А потом девушка почему-то зарделась, стала дурачиться, тягать каких-то подружек за рукав и фотографировать их, прячась за объективом. «Дуреха», – подумал я раздраженно. И это была вторая реакция.Для поглощенного собой Львова презентация русскоязычного книжного магазина была событием едва ли не скандальным. Московский инвестор, известный филолог с характерной фамилией Ицкович, открыл в самом сердце галицкого пьемонта – на центральной улице княжьего города! за 200 метров от памятника Шевченко! – книжную лавку-кафе, где собирался продавать исключительно – мамочка! – русскую – ой-ой-ой! – литературу – ужас! – филологического – ай! наших бьют! – направления! Мама, прячься! Умри, Бандера! Русификация наступает!
Первая реакция львовян была настолько враждебной, что наружный лайт-бокс с «шовинистским» названием «Русская книга» за считаные часы поменяли на нейтральное: «Открытое кафе».
Я был всего лишь официантом, поэтому наблюдал за этими снами разума с недоумением и искренним сочувствием. А кроме того, у меня было достаточно работы, чтобы не заморачиваться тем, чем могли и должны были заморачиваться наши молодые московские менеджеры.
На открытие в не слишком большое помещение кафе набилась туча народу: приехал московский собственник с женой, явился председатель русского культурного центра, пришли русскоязычные поэты и т. д. Вместе с другими я мотался от столов к стойке и обратно, разнося между гостями подносы с налистниками и бокалы с вином. Вдобавок в тот день было жарко. В кафе стало душно, да и публика оказалась такой снобской, что скоро я начал закипать. Среди обязанностей официанта невидимость на первом месте, а я к этому не привык.
Почему-то получалось так, что та девушка все время выскакивала у меня прямо перед носом. Я всюду натыкался на взгляд ее карих глаз.
Когда начало темнеть, народ разошелся. Включили лампы, загремела музыка. В кафе осталась отвязанная в национальном вопросе львовская молодежь – те, на кого заведение и было ориентировано: «клубные» юнцы и девицы, молодые интеллектуалы, «продвинутые» диджеи и прочий самостоятельно мыслящий, достаточно зажиточный контингент. Последний момент был обязательным – цены в кафе были если и не столичные, то уж наверняка выше средних львовских. Играла музыка, пилось пиво, велись разговоры. Продавцы в книжном отделе гребли неслабую кассу. А та девушка…
Она раздражала меня весь вечер. Тем, как совалась везде со своим дорогущим фотоаппаратом, как она кружила в роскошной юбке, будто королева бала, прекрасно понимая, какой создает тут гламур. Забыл добавить: ей сопутствовал почти кукольный заграничный лоск. Сразу видно – откуда-то приехала. Центровая фигура, тьфу на нее. Даже наш молодой московский директор, Гриша Охотин, о чем-то уже договаривался с этой цацей, записывал ее координаты в блокнот.
Особенно девуля разозлила меня, когда я заметил, как она вешается на юнца из компании хорошо одетых очкариков-интеллектуалов. На меня глазеть перестала, зато нежно терлась щекой о плечо этого хмыря. Парень, на котором она зависала, принимал проявления ее внимания с тщательно скрываемым высокомерием. Периодически он отвлекался от разговора с приятелями на звучный чмок. Девица от этого запрокидывала голову и громко хохотала, беря свою оптику «на плечо», словно какая-нибудь крутая мастерица фото-арта.
Я догадался, что она просто поддатая.
3
Мне снова удалось увидеть эту девчонку лишь в середине сентября.
Добропорядочные львовяне (чей консерватизм граничил с ксенофобией) после нескольких агрессивных наездов оставили кафе на растерзание подросткам (чья раскованность граничила с уголовным кодексом).
Нашей основной клиентурой стали ангажированные интеллектуально украинские неформалы и неангажированные идеологически русские интеллигенты – два противоположных лагеря. Первые не способны были обеспечить кафе и книжный магазин постоянными прибылями из-за финансово-экономических обстоятельств; вторые в присутствии следов жизнедеятельности первых отказывались делиться своими сбережениями из соображений эстетических (чистоплюи долбаные). Так была заложена системная ошибка, которая и привела к гибели проекта «Русская книга». То, что выглядело очень мило во время открытия, для каждого дня оказалось не таким уж прибыльным. Народ собирался и вправду яркий, но по большей части не особенно состоятельный.