Нантская история
Шрифт:
— Вы ошибаетесь, вот все, что я могу сказать. Знаете, как я потеряла свое тело? О, в этом нет ничего страшно таинственного. Просто я люблю напускать тумана в эту историю. На самом деле это вышло так легко, что позже я сама удивлялась тому, как запросто это получилось.
Отец Гидеон молча кивнул — он уже был готов слушать. Работать и говорить одновременно было неудобно, Клаудо и без того шатался, не выдерживая напряжения. Но его руки не останавливались. Отец Гидеон с готовностью, повинуясь его жестам, подставлял судки или протягивал необходимые инструменты. Должно быть, со стороны мы сейчас походили на двух занятых работой лекарей. Только лекарей редко можно увидеть в обстановке, более подходящей мяснику.
— Я родилась не в этом графстве. Нет, выговор у меня нантский, но это пришло не сразу. И вы удивитесь, но я родилась не в семье черни. Даже совсем напротив. Не хотелось бы употреблять титулов, они давно потеряли для меня свой смысл, но скажем так — господин барон Ламберт в прошлые времена был бы польщен, если бы ему было позволено явиться ко мне на аудиенцию.
— Я внимательно слушаю вас.
— У вас определенно талант к этому. Почаще бы вы были слушателем, и пореже — исполненным рвения богословом… Смотрите, как деформированы renis. Я имею в виду почки, святой отец. Давайте поглядим, что внутри. Кстати, это правда, что в одном из Темных культов адепты модифицировали свое тело до такой степени, что их… кхм… мужское естество служило съемным контейнером, в котором они проносили взрывчатку или тайные записки?
— Мне ничего об этом неизвестно, — невозмутимо ответствовал отец Гидеон, — Но вы, кажется, говорили о другом.
— Я? Ах да. Очень невоспитанно с моей стороны, наверно. Бальдульф часто мне говорит, что я невероятно рассеянна и, если бы могла ходить, наверняка бы постоянно забывала, где живу. Смешно, верно? Ну ладно, не дуйтесь, я вовсе не пытаюсь переменить тему, хотя вынуждена признать, что эта не относится к перечню моих любимых. В общем, детство мое было наполнено медом и молоком. Да, я едала вещи повкуснее, чем сушеная треска, уж можете мне поверить. Вся моя одежда была из шелка, и я имею в виду настоящий шелк, а не это новомодное синтетическое волокно. Еще у меня было несколько лошадок, целый штат кормилиц, гувернанток и воспитательниц. Словом, я обещала вырасти в славную юную госпожу, урожденную… а нет, мы же договорились, никаких титулов и имен. Лет в девятнадцать я бы вышла замуж за какого-нибудь герцога или маркиза, который был бы счастлив такой партии, родила бы ему наследника и остаток жизни провела бы за чтением дамских романов и вышиванием в тиши фамильного замка. Господи, и уж наверняка у меня были бы собственные виноградники и винные подвалы!.. Грошовое вино в фамильных замках точно не водится. Не думайте, отче, это чистая правда.
— Я верю вам, Альберка. Хотя, не скрою, и удивлен.
— О, знали бы вы, как пришлось удивиться мне… Все началось с отца. Он всегда был несколько вспыльчив. Говорят, фамильная черта нашего рода. Если так, ее я, в отличие от состояния, унаследовала в полной мере. В общем, однажды он вызвал на дуэль одного не в меру дерзкого господина, тоже, как вы понимаете, не из черни. И после этого у господина в теле образовалось на несколько отверстий больше, чем предусматривал при его создании Господь. Сущая ерунда по меркам высшего света, где шинковать друг друга как капусту всегда считалось древней забавой. Только моему отцу не повезло. Потому что этот господин был фаворитом самого Императора. Молва поговаривает, что и не только фаворитом, но когда можно верить слухам… В общем, Его Величество был сильно огорчен, а вы знаете, какие вещи обычно происходят, когда Его Величество огорчается. Отца не лишили титула, но лишили почти всех владений, включая фамильный замок, и сослали в глушь на задворках Бретонской марки. Он, привыкший к столичному шику Аахена, был вынужден довольствоваться мелким городишкой в сто тысяч душ, дряхлой кобылой вместо парадного трицикла, да покосившимся домом вместо замка. Ни одна рапира не могла бы уязвить его больнее и надежнее. Это его сломало. Он мог перенести самые ужасные раны, но не позор и прозябание в приграничной глуши. Он пристрастился к нео-морфинам, и они быстро высосали его до дна. Наверно, Император даже не предполагал, что обрекает его на самую мучительную смерть. А может, как раз и предполагал. Матерь Божья, вот это селезенка у нашего парня! Вы когда-нибудь видели такую шикарную селезенку? Правда же она как огромная мокрица?
— Опять пытаетесь сменить тему?
— Вот еще! Просто восторгаюсь. Жаль, что у меня нет такой замечательной селезенки, я чувствовала бы себя королевой квартала… Наше состояние улетучилось очень быстро. Старые кредиторы, стоило отцу впасть в немилость при дворе, не заставили себя долго ждать, и вскоре у нас не было даже старой кобылы. Да что там кобыла, зимой не всегда хватало на уголь, а изысканным лакомством на столе был не фаршированный фазан, а ржаной хлеб с луковицей. Хотя ели мы при этом на фамильном сервизе с вензелями и золотыми ложками. Старые привычки уходят неохотно, знаете ли… Но тут мне исполнилось пятнадцать, и родители решили, что лучше сбыть меня с рук, пока товар не залежался. Это было скорее решение матери — отец к тому моменту, кажется, уже не помнил, что у него есть дочь… Жениха мне нашли быстро. В этом городишке жил один торговец, быстро поднявшийся на изготовлении био-блокираторов.
— Я лишь хотел сказать, что сочувствую вам, Альберка, — сказал отец Гидеон серьезно. Учитывая, что общаясь со мной, он в этот момент смотрел на заляпанного кровью Клаудо, ртом которого я говорила, картина была презабавная.
— Ну, сейчас-то мне это сочувствие и на хлеб не намазать, а в ту пору оно бы мне, пожалуй, пригодилось. Потому что в новой семье относились ко мне весьма паршиво. Даже молча я, казалось, попрекаю их своей богатой родословной, напоминаю о собственном происхождении и смешной попытке породниться с теми, кому они не годятся и в прислугу. Мы были настолько разными, что я удивлялась, как мы вообще можем существовать в одном мире и дышать одним и тем же воздухом. Предположим, тогда я была несколько более наивна и проста, чем сейчас… Да, наверняка. «Эй ты, рыжая свинья, — слышала я то и дело, — В комнатах грязно, как в хлеву, а ты где? Перед зеркалом торчишь? А ну живо за работу!». О, это было одним из самых невинных прозвищ. Я прибирала в доме, следила за домашними сервусами, готовила обед, оплачивала счета, бегала за чужими детьми. И жилось мне там хуже, чем самой последней служанке. Муж и подавно относился ко мне как к скотине, только не обычной, а призовой, купленной на ярмарке. Он ждал конца поста чтобы окончательно вступить в свои права и зачать наследника. И чем меньше дней оставалось до этого срока, тем больше сладострастной злобы было в его маленьких заплывших глазах. Впрочем, судьба избавила меня от этого. И я ей даже благодарна. Дело в том, что кроме работы по дому у меня была и работа на фабрике. Фабрика была старая, деньги экономили на всем, чем можно, почти не автоматизированная. Там не было даже сервусов, работали какие-то бедняки, которые нанимали за медяшку в неделю. Так что не удивительно, что они не обращали излишне много внимания на коротящую проводку и заедающие рычаги. О дальнейшем вы можете догадаться и сами. Короткое замыкание, пожар, разгерметизация половины цехов, включая их содержимое. Знаете, на фабрике по производству биологических блокаторов можно встретить самую разную продукцию, которую объединяет только приставка «нейро». Нейро-токсины, нейро-стабилизаторы, нейро-парализаторы, нейро-агенты… Ох и забавный же там получился коктейль, веселее, чем можно получить в трактире на углу за целый денарий! И, как вы понимаете, меня угораздило очутиться именно там.
Я взглянула на отца Гидеона чтобы исподтишка подсмотреть выражение на его лице, но оно не выражало ничего сверх того, что положено выражать лицу добродетельного старого священника в соответствующий момент — лишь сочувствие, грусть и понимание. Интересно, может они отрабатывают такие трюки в своей семинарии?.. «Послушник Гидеон, физиономия номер двадцать два! Ну да, та самая, которой надо реагировать на рассказ девушки о том, что сломало ее жизнь!».
— Подробности, полагаю, можно опустить, да мне и не хочется о них вспоминать. Через день я свалилась в бреду, через пять перестала чувствовать ноги, а через неделю не могла донести и ложку до рта. Наверно, моя новая семья была более благородна, чем я вам описывала, в конце концов они ведь ждали целую неделю! На восьмой день меня погрузили на трицикл, отвезли в Нант и выгрузили на мостовую, как старый ящик, перед домом лекаря, после чего уехали восвояси. Это было очень милосердно с их стороны. Лекарь тоже сделал для меня все, что мог. Он совершил два кровопускания и, убедившись, что легче мне от этого не становится, снял с меня новенькие ботинки и отправил на содержание в местный монастырь кармелиток. Такая вот милая историйка. Однако вы уверены в том, что ее довольно для кризиса веры?
Очки отца Гидеона блестели в прежнем выражении вежливого сочувствия.
— Спасибо, что поведали мне об этих страницах своей жизни, я не сомневаюсь в том, что произошедшее наложило глубокий отпечаток на вашу страдающую душу, вот только…
— Что — «только»?
— Как вы могли сочетаться браком, не будучи крещенной?
Я рассмеялась.
— Святой отец, а вы не такой простой, как хотите казаться! Пожалуй, вы тот еще прощелыга. Разумеется, черт меня возьми, я не могла идти под венец некрещеной!
— И вся эта история…
— Выдумана от начала до конца, разумеется.
— Мне следовало догадаться… — он покачал головой, — Это в вашем духе. Но, Бога ради, зачем? К чему эта бесполезная ложь?
— Что значит к чему? Вы молчали добрых полчаса! Это было достойное вознаграждение моему таланту рассказчика.
— Ох. Чем больше я узнаю вас, тем больше… Что такое?
— Видите это? Или мне кажется? У Клаудо отслаивается сетчатка, и я не совсем… Смотрите, вот здесь, где пинцет. Что это, по-вашему такое?