Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
История «человека, которому всегда везло» неотступно преследовала меня последующие три года — сначала в виде романа, которому я не нашел издателя, потом в виде пьесы, премьера которой состоялась в 1944 году — моя первая премьера на Бродвее, выдержавшая всего четыре представления и не имевшая никакого успеха. Однако, работая над этим произведением, я впервые в жизни почувствовал себя драматургом, а может быть, и человеком.
Начать хотя бы с того, что Элен удивительно напоминала мою двоюродную сестру Джин, дочь тетушки Эстер, которая жила напротив нас на 3-й Ист-стрит в Бруклине. Обе молодые женщины с мягкими тихими голосами были отважные, улыбчивые натуры, которых сразила внезапная кончина их мужей. Супруг Джин, Мойша Фишлер, был красивым мужчиной с ровными сверкающими белыми зубами, обольстительной
Их семья всегда выгодно отличалась от других, но теперь, казалось, их удерживает вместе только забота о доме: Мойша без конца полировал капот красного «бьюика», пока тот не начинал блестеть, как румяна. Джин, как и ее три сестры, с детства знала только одну радость: повязав голову пестрым шелковым платком, драить их крошечный дом. Делалось это под предводительством их матери, моей тетушки Эстер, женщины, которая не садилась на стул, предварительно не хлопнув по нему ладонью, и катала катышки грязи в проеме декольте, пока они хлопьями не покрывали перед платья.
Как-то летом, когда стояла жара, Мойша поехал искупаться на Брайтон-Бич в двух милях от дома. К вечеру он не вернулся. Солнце село, небо погасло, последние отблески лучей играли в окнах, когда обеспокоенная Джин вышла в одиночестве на высокую каменную террасу дома, все еще не решаясь позвонить в полицию. Из-за угла появилась чужая машина, увидев которую, она замерла, как олень, заметив охотника, и не могла оторвать взгляд, пока та не остановилась у крыльца. Передняя дверца открылась, вышел невысокий горбун в плавках. Он напоминал большую сломанную куклу, когда, хромая, обошел машину и оказался у высокого крыльца в пять ступеней. Подняв глаза на Джин, он протянул к ней руки — казалось, голос и тело — все выражало мольбу простить его. «Он там, в машине», — без всякого вступления или объяснений произнес он, скорее всего по глазам поняв, что она и есть та самая молодая вдова, которой он привез тело мужа, найдя его адрес в бумажнике, который теперь держал в руке.
По ступеням крыльца она сошла в последний сон своей жизни. Заглянула в окно машины и увидела, что красавец муж мертв. Горбун оказался врачом, загорал на пляже, и когда увидел, что Мойше плохо, попытался помочь ему. Из стеклянных дверей вышла мать Мойши и, обреченно вскрикнув, зарыдала во весь голос. Стали подходить соседи — старики, дети, женщины с грудными малышами, молодожены и единственный на всю улицу нееврей, седой невысокий мистер Кларк, который жил рядом, работал в банке и носил с собой небольшой пистолет (в тот вечер на нем были стираные-перестираные брюки и майка, он только что вылез из-под своего «форда» модели А, который стоял, начищенный, в гараже, где была вырыта специальная яма, так что, смазывая машину снизу, можно было стоять в полный рост). Через несколько лет, когда он умер, Мей, сестра Мойши, с мужем купили машину у его вдовы. За шесть лет Кларки наездили на своем «форде» не более трехсот миль. Для них это была не машина, а икона. У них не было детей, им некуда было ездить: просто надо было о чем-то заботиться, что-то оберегать.
Мистер Кларк помог приподнять тело Мойши и вынуть его из машины, чего Джин не дала сделать врачу, преградив ему дорогу и истерически требуя, чтобы горбун не прикасался к ее супругу. Мать Мойши кричала ему в лицо какие-то бессвязные слова: зачем он приехал, несчастный лилипут в плавках, только затем, чтобы привезти ей мертвого сына, который и в смерти был красивей живых? «Да кто вы такой!» — вне себя кричала она, как будто Мойша мог восстать, стоило только доказать, что он не имеет никакого отношения к этому убогому уродцу. Они так и не позволили низенькому доктору войти в дом, как будто он был прокаженный. Я видел, как он ковыляет к машине на кривых, усохших ногах, в обвисших плавках. Уезжая, он плакал, не скрывая слез.
Как ни странно, Джин со свекровью обе одинаково глубоко пережили горе
Внезапная и нелепая смерть Мойши, самоубийство мужа Элен — все сплелось в «Человеке, которому всегда везло». В основе пьесы лежал вопрос без ответа — почему судьба так несправедлива, почему она благоволит к одному, а другой, не хуже и не лучше, терпит фиаско. Похоже, это было связано с тем, что я ощутил в себе какую-то внутреннюю силу, которой не видел в других. Еще в 1939 году, до войны, я после колледжа написал большую трагедию, как Монтесума попал в руки к Кортесу, и ставил там ту же проблему. Удачливого Дэвида Бивза, героя пьесы, человека, которому всегда везло, губит ощущение собственной беспомощности. Монтесума, завоевав, как ему кажется, с ацтеками весь подлунный мир, не ведает, что делать дальше, и принимает появляющихся из воды белокожих людей за ниспосланных ему свыше господ, которые призваны обожествить и вознести его. По-разному, но обе пьесы затрагивают вопрос об ирреальной природе успеха и власти, одновременно повествуя о параличе, сковавшем волю демократического общества перед лицом нараставшей с каждой неделей в Европе фашистской угрозы.
Бесконечное количество вариантов пьесы медленно, но упорно подвигало меня к осмыслению конфликта отца с сыном и брата с братом. В одной из первых редакций пьесы один из героев, сирота Дэвид Бивз, благодаря собственным усилиям неожиданно делает в небольшом провинциальном городке блистательную политическую карьеру. Его друг Эймос идет к успеху постепенно — его, молодого нападающего местной бейсбольной команды, с детства фанатично пестует отец, заставляя долгими зимними вечерами отрабатывать броски. Казалось, жизнь Эймоса надежно защищена от игры случая, нацелена на успех. Однако менеджер профессионального клуба «Детройт тайгерс», которого Пэт, его отец, приглашает посмотреть на игру сына, безапелляционно заявляет, что Эймос бесперспективен, поскольку индивидуальные тренировки парализовали его волю и он не может играть в команде, когда у него за спиной игроки, — внизу в подвале он привык иметь дело только с находящейся перед ним мишенью. То, что должно было защитить Эймоса от случайности, оборачивается против него. История друга глубоко потрясает Дэвида, заставляя, несмотря на головокружительный успех, задуматься, где же предел его собственному везению.
В один прекрасный день я понял, что Эймос и Дэвид — братья, а Пэт — их отец. Пьеса неожиданно обрела новое звучание, а я испытал неведомую ранее уверенность в том, что могу писать из глубины самого себя, поскольку вижу то, чего никто никогда не видел.
К 1940 году я написал уже четыре или пять многоактных пьес, которые принесли мне в Мичигане две престижные премии имени Эвери Хопвуда и заинтересовали некоторых продюсеров и актеров в Нью-Йорке. В основу первой пьесы «Без дураков», персонажи которой были списаны с ближайших родственников, легла история забастовки на пошивочной фабрике, когда сын восстал против собственника-отца. Еще одна пьеса была посвящена безнадежной борьбе тюремного врача-психиатра, пытавшегося спасти от сумасшествия здоровых людей. Пьеса строилась вокруг конфликта двух братьев, но я не очень задумывался над этим.
Я говорил, что не раз проводил уик-энды у своего однокашника Сида Московица, который окончил институт на год раньше меня и, прослушав начальный курс по психиатрии, устроился работать на ставку единственного психиатра самой большой в стране тюрьмы, где от него зависело не дать восьми тысячам своих подопечных свихнуться. Понятно, что большинство краж во время Депрессии совершалось по экономическим мотивам — люди тащили, чтобы поесть. Я знал нескольких заключенных, которые убили шерифов, пришедших конфисковать их домашний скот в счет неуплаты долгов банку, а также многих мелких торговцев, получивших по семь лет за подделку чеков на незначительные суммы.