Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
Я приехал на неделю. Мы поселились в доме у Чарлза Фельдмана, в прошлом агента, в настоящее время — одного из ведущих продюсеров (его последний фильм «Трамвай „Желание“» ставил Казан). Этому красивому обходительному господину было под пятьдесят; он страстно желал быть полезным Казану. Я правил сценарий, пытаясь сократить его, хотя Казан считал, он выстроен так, что съемки, если его утвердят, можно начинать хоть завтра. Один экземпляр был заранее выслан директору «Коламбиа» Гарри Коэну. У меня оставалась еще пара дней, прежде чем он примет решение.
Собраться с мыслями не было никакой возможности. Сидя за стеклянным столиком около фельдмановского бассейна, я чувствовал, что картины из жизни порта тают сами собой в лучах играющего на глазунье «Бенедикт» солнца. Сама идея вызвать их в памяти отдавала фальшью. В конце концов я сдался и, растянувшись, стал смотреть вверх на листву деревьев, где не было ни единой пичуги, размышляя, не это ли означает
Каждый вечер устраивались «приемы». Фельдман к тому времени то ли был разведен, то ли разъехался со своей молодой женой, чьи фотографии были развешаны по всему дому. Обычно на ужин приезжали от восьми до десяти человек. Местные нравы восхищали и озадачивали. Даже когда гости являлись парами, выяснялось, они едва знакомы, иногда не более часа. Большинство женщин было охвачено «звездной болезнью», и, приезжая, они часто подолгу оставались в своих машинах. Мне потребовалось время понять, что некоторые из них предназначались для меня. Позже в стихотворении «Несколько строк из Калифорнии» я написал, что для успеха в Голливуде женщине нужна машина. После ужина компания устраивалась в обставленной роскошной низкой мебелью комнате или же отправлялась для более интимных бесед в бассейн, кто хотел, танцевал под музыку хороших джазов. Однажды я танцевал с элегантной высокой молодой дамой, которая, как мне сказали, получив большое наследство, приехала в Голливуд, чтобы стать кинозвездой. Трудно понять, чем было вызвано ее непроницаемое молчание: то ли презрением, то ли восторгом, то ли неожиданностью свалившегося на нее состояния. Однажды приехал Джек Уорнер и, сидя на стуле с высокой спинкой, широко улыбался, рассказывая бесконечные анекдоты, что, видимо, составляло своеобразный ритуал голливудских вечеринок. Он удивительно напоминал одного из героев фильма «Тебя пою», комичного, слабохарактерного кандидата в президенты Уинтергрина, которого играл Виктор Мур. Однако братья Уорнер отличались чуть большей социальной проницательностью, чем владельцы других киностудий, поставив несколько неплохих тематических и биографических фильмов. В какой-то момент я подумал, не становлюсь ли снобом, стараясь подавить в себе навязчивые симпатии к этому типу людей, напоминавших моего отца, чудом не оказавшегося среди них, ибо он в свое время отказался дать взаймы Биллу Фоксу.
Было заметно, что всерьез Уорнера интересует только Казан, с которым он хотел работать, невзирая на то, что тот придерживался левых взглядов. Выступая, однако, вскоре в качестве свидетеля в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, он не моргнув глазом заявил, что всегда «не раздумывая отказывал всем, кто имел хоть какое-то отношение к красным». (Четверть века спустя это помогло мне понять жестокость остракизма китайской «культурной революции».)
Разговоры на вечеринках исчерпывались двумя темами — сексом и работой. Спустя годы я по зрелом размышлении сравнил это с челночной суетой при дворе Людовика XIV, когда люди изо всех сил стремятся предугадать траекторию изменения власти. В Версале, однако, нередко правили женщины, тогда как в Голливуде они имели возможность едва прикоснуться к власти, с тем чтобы в старости тешить себя воспоминаниями. Еще сохранившаяся во мне наивность вызвала немало насмешек со стороны актеров, мужчин и женщин, которых до этого приходилось видеть лишь на экране, и режиссеров, чьи имена были у всех на слуху. Ожидая ответа от Гарри Коэна, я почувствовал, как втягиваюсь в эту круговерть и живу в ожидании вечеринок с их необычными гостями. Мне привычнее было сидеть в четырех стенах за машинкой — здешняя жизнь казалась нереальной, но захватывающей, и разговоры были не такие уж плоские. Политическая ситуация в стране непосредственно влияла на выбор сценариев, и к тому, что проглядывало за газетными заголовками, существовал живой, неподдельный интерес. Здесь, как нигде, нуждались во внутреннем допинге. Я никогда раньше не видел, чтобы секс так привычно рассматривался как награда за успех: извечное право власть имущих выбирать себе женщину по вкусу, которым не пренебрегал никто из мужчин от Даррила Занука до Мао Цзэдуна, было возведено здесь в ранг непреложной необходимости, что, однако, не лишало ситуацию провоцирующей пикантности.
Как-то на одной вечеринке в центре внимания оказалась молодая женщина, которую мне незадолго до этого представил Казан. На лицах присутствующих я заметил легкую усмешку. Ее покровитель и друг Джонни Хайд недавно умер, успев обеспечить ей несколько небольших ролей, после чего она снялась у Джона Хьюстона в «Асфальтовых джунглях», сыграв роль любовницы Луиса Келхерна. Роль была почти без слов, но актриса запомнилась — я с легкостью восстановил в памяти этот фильм: она была очень естественна, никакого наигрыша и как-то незаметно,
В комнате толпились актрисы и жены влиятельных чиновников, нарядами и поведением всячески стремясь подчеркнуть, что они — само воплощение женственности. На этом фоне Мэрилин Монро казалась до невероятности пикантной, какой-то странной птицей в вольере. Возможно, это впечатление возникало от ее плотно облегающего фигуру платья, скорее подчеркивавшего, чем скрывавшего красоту линий тела, с которой здесь не мог поспорить никто. Она выглядела моложе, чем когда я впервые увидел ее, совсем девочка. Предвзятость женщин по отношению к ней делалась на приеме у Фельдмана все заметнее. Единственная, кто не разделял ее, была актриса Эвелин Киз, бывшая жена Хьюстона, которая разорвала этот круг, усевшись поболтать с Мэрилин на диване. Глядя позже, как она с кем-то танцует, Эвелин тихо сказала мне: «Они съедят ее живьем». Бесплодно во время танца взгляд пытался отыскать хотя бы малейший изъян в очертаниях ее тела. Такое совершенство настойчиво требовало какого-то несоответствия, чтобы быть вписанным в общий круг. И вызывало острое желание защитить, хотя при этом трудно было отрешиться от мысли, сколько этой женщине пришлось пережить, чтобы не только удержаться здесь, но добиться относительного успеха. В тот момент она, однако, была совершенно одинока.
За несколько дней до этого мы с Казаном, у которого был контракт с «XX век Фокс» и масса знакомых режиссеров, отправились в павильон на звуковую съемочную площадку студии. Один из них, бывший монтажер его фильма, снимал кинокомедию «Каждый молод, пока чувствует себя молодым», где главную роль играл ненавидимый моим отцом Монти Вули, а в одной из эпизодических появлялась Мэрилин. Кино все еще представлялось мне исполненным тайн загадочным фантастическим царством. Мы приехали в тот момент, когда шли съемки сцены в ночном клубе и Мэрилин в черном открытом ажурном платье должна была пройти, обратив на себя внимание сидящего поодаль с безразличным видом бородатого Вули. Камера снимала ее сзади, с тем чтобы подчеркнуть покачивающееся движение бедер, настолько нарочитое, что могло показаться смешным. Однако она действительно так ходила, на пляже оставалась ровная цепочка следов, когда пятка ложится впритык к отпечатку пальцев, при этом таз постоянно был в движении.
В перерыве между съемками она подошла к Казану, который познакомился с ней как-то в один из прошлых визитов, когда она еще была с Хайдом. С того места в нескольких ярдах, где я стоял, на фоне яркого света она виделась в профиль с высоко подколотыми волосами. И плакала, поднимая черную кружевную вуаль, чтобы смахнуть слезу. Мы поздоровались за руку, и сквозь меня прошла ее волна — чувство странное, поскольку оно контрастировало с ее грустью посреди технологического великолепия и назойливой суматохи во время смены декорации для следующего кадра. Позже она рассказала, что плакала, вспоминая, как Хайд перед смертью звал ее, но его родные не разрешили войти к нему в палату. Она слышала его голос в коридоре и ушла, как всегда, одинокая.
Так как роль была небольшая, Мэрилин быстро освободилась и на следующий день отправилась с нами к Гарри Коэну на «Коламбиа пикчерс». Офис представлял собой огромный кабинет, но что-то в дешевой отделке мореными деревянными панелями говорило о несгибаемой прямолинейности хозяина, выходца из портовых трущоб Манхэттена. Стойкий мечтатель, он гордился тем, что отказывался быть держателем крупных акций, являясь вместе с Джеком Уорнером и парой других одним из последних представителей той породы людей, к которой принадлежал мой отец. Он не сводил взгляда с Мэрилин, пытаясь вспомнить, где видел ее, и вышагивал перед ней, подтягивая штаны, как готовящийся к драке заправский манхэттенский таксист. Его лицо выражало напряженную работу мысли, что, однако, не умерило откровенной навязчивости и пристрастности поведения. Он громко произнес: «Знам, чья ты буш», в то время как она сидела в очень характерной для нее позе, полная недоумения и смущения. В падающих сквозь прорези в коричневых венецианских жалюзи лучах солнечного света ее лицо казалось рябым и некрасивым, но она не могла двинуться, чтобы сердце не защемило от совершенства изысканной линии.
«Гроша ломанава за фильм не дам», — воинственно объявил Коэн, усаживаясь за стол на свое место. При этом, казалось, он не прекращал жить жизнью студии и в какой-то момент, оборвав самого себя, нажал кнопку селектора и вызвал из приемной секретаря. Он знал каждую пядь своего хозяйства, досконально помня, где что происходит, и продолжал разговаривать с нами, посылая вовне, за барочного вида стены, распоряжения и команды.
— Я сам из этих низов, слышь, — продолжал он, тыча волосатым пальцем в текст сценария. — Та шо знаю, шо почем. Гроша ломанава фильм не стоит, но я войду в долю, только шоб без авансов, пусть фильм все окупит. Я помогу, но шоб наперед, — он обернулся и ткнул пальцем в Казана, — ты потом мне буш ставить.