Наплывы времени. История жизни

Миллер Артур Ашер

Тут он резко повернулся к Мэрилин и сказал: «Вспомнил!» Видимо, воспоминание было не из приятных: он пригласил ее как-то покататься на лодке, но она согласилась ехать только вместе с его женой. Раздражение от нанесенного оскорбления вызвало резкий прилив крови к его лицу.

Он быстро повернулся к кнопкам и, склонившись к селектору, зарычал: «А ну, Страха ко мне!» Замер, что-то подсчитывая, распалился пуще прежнего и, нажав на кнопку, снова взревел: «Страха, я сказал! Срочно!»

За дверью послышались торопливые шаги, и на пороге появился невысокий мужчина за шестьдесят в рубашке с крахмальным воротничком, при галстуке и запонках. Это был Джо Страх, мажордом Коэна. Видимо, ему действительно пришлось бежать, ибо он был в испарине и задыхался.

— Слушаю, господин Коэн, — сказал он, переводя дыхание, стоя с красными щеками и побелевшей лысиной.

Не скрывая презрения

настолько, что неловко было присутствовать при этой сцене, Коэн дал ему пустячное распоряжение, отвернулся и спокойно продолжил нашу беседу с того места, где мы остановились. Он все еще буравил Мэрилин взглядом, а она сидела потупив глаза и не проронила ни слова. Страх, сыграв роль жертвы коэновского властолюбия и продемонстрировав, что нам грозит в будущем, тихо удалился.

— Ну шо, подписано? Ни копейки, пока нет прибылей, если вы, мать вашу, такие идеалисты, а?

Его ликующая ухмылка не обещала ничего хорошего, однако условия казались приемлемыми: он ставит на карту деньги и павильоны студии, я — свой сценарий, Казан — работу.

Как только мы договорились, Коэн объявил, что сценарий надо согласовать с профсоюзным лидером, поскольку речь в фильме идет о профсоюзе. Мне это показалось странным, но здесь все было ново, и у меня не было оснований отказывать ему. Коэн прорычал в аппарат, чтобы вызвали нужного человека, и тот не замедлил явиться — этакий представитель армии белых воротничков, несколько странно смотрящийся здесь в накрахмаленной рубашке, при галстуке и строгом пиджаке, напомнивших о респектабельной жизни Восточного побережья. Он отвечал по профсоюзной линии за контракты, подписываемые «Коламбиа». С выражением готовности на невозмутимом, типично американском лице, он производил впечатление неглупого человека, который не растрачивает эмоций на ветер, изредка позволяя легкой усмешке тронуть губы или блеску в глазах оттенить какую-то мысль. За день до этого Коэн дал ему прочитать сценарий, и теперь в ответ на его вопрос он сказал, что текст очень сильный и, с его точки зрения, реалистично отражает жизнь в портовом районе Нью-Йорка. На Коэна это произвело впечатление, впервые он посмотрел на меня с почтением, поскольку похвала исходила не просто от неуча-невежды из шоу-бизнеса, но от высокообразованного специалиста.

Казалось, Коэн немного успокоился, и было с чего: он воображал, что преуспел, обведя нас с Казаном вокруг пальца, да еще в перспективе получив возможность поставить небывалый по реалистичности фильм по одному из больных социальных вопросов, который на студии не поднимался ни разу. Довольный собой, он вытащил из ящика стола какую-то книгу и протянул, попросив посмотреть, нельзя ли из нее сделать сценарий. В мои планы не входило наниматься к нему на работу, однако я согласился. Мне все еще хотелось верить, что мы добились того, зачем приехали, и в результате договоренности появится возможность показать жизнь портовых грузчиков как она есть: начавшийся с граффити на стенах домов на Бруклинских Высотах круг, надеялся я, замкнется. Поймав взгляд Мэрилин, я посмотрел на нее, она заговорщицки улыбнулась, но так, чтобы не привлекать внимания Коэна. Казан между тем оговаривал условия работы и настаивал на необычайно долгих сроках, с тем чтобы спокойно ставить фильм. Меня безумно тянуло к ней, и я решил, чтобы справиться с собой, в тот же день, если получится, уехать.

— Осталось утрясти дело с ФБР, — донесся до меня хрипловатый голос Коэна, а я никак не мог сообразить, что он собирается увязывать с ФБР. Оказалось, мой сценарий.

Я решил, он смеется.

— А что там увязывать?

Коэн пожал плечами.

— У них тут свой человек. Так вообще ничего, вполне — пусть посмотрит. Как-никак о портовом районе.

Я шел под лучами палящего солнца и думал: зачем все-таки мы к нему приходили? Если нас с Казаном проверяют на благонадежность, то вряд ли нужно было читать сценарий. Ситуация, в которую я попал, угрожала оказаться самым кратковременным триумфом в моей жизни, но хотелось надеяться на лучшее.

Поскольку мы не получили окончательного ответа от Коэна, я решил задержаться на пару дней, пока ФБР не вынесет своего решения. Втроем мы отправились по гостям навещать приятелей Казана. Среди ночи подняли Роберта Ардриса, выпили с музыкальным директором «Трамвая „Желание“» Алфредом Ньюменом, весело похохотав над глупостью собственных реплик, вдохновленные не только красотой, но и, казалось, неприкаянностью Мэрилин, по-особому накалявшей атмосферу вокруг себя. Ей в буквальном смысле некуда и не к кому было идти.

Мы забрели втроем в книжный магазин, и Мэрилин захотела купить «Смерть коммивояжера». Передавая ей книжку,

которую нашел на полке драматургии, я заметил у соседнего прилавка какого-то китайца или японца, который неотрывно смотрел на нее, нервно массируя спереди свои брюки. Я быстро отвел ее в сторону, чтобы она не заметила этого. Она была очень просто одета, но воздух вокруг нее всегда был наэлектризован, даже когда, увлеченная чем-то, она забывала о себе. До этого она сказала, что любит поэзию, и мы купили Фроста, Уитмена и Э. Э. Каммингса. Было странно смотреть, как она шевелит губами, читая про себя Каммингса, — что открывалось ей в его поэзии, столь простой и сложной одновременно? Я никак не мог вписать ее в рамки привычных представлений. Подобно поплавку на океанской волне, она могла приплыть из чужеземных далей, а могла вынырнуть откуда-то здесь, рядом, в заливе, в сотне ярдов от берега. Начав читать, она лукавством, вспыхнувшим в глазах, напомнила студентку, которая боится, как бы ее не застигли врасплох. Но вдруг непринужденно рассмеялась необычному повороту мысли в стихотворении о хромом продавце шаров — «и к тому же весна!». Ее собственное удивление, что она с такой легкостью воспринимает замысловатые поэтические обороты, высекло между нами искру взаимопонимания. «И к тому же весна!» — повторяла она, пока мы шли к машине, смеясь, будто ей кто-то сделал подарок. Вот бы порадовался Каммингс, подумал я, такому непосредственному переживанию его стихов, вновь утверждаясь в мысли, что мне нужно как можно скорее уехать из Калифорнии.

Коэн, однако, хранил молчание. Трудно было работать над сценарием, который постепенно растворялся в череде дней, благодатно проведенных у кромки бассейна. Я бороздил его из конца в конец, стараясь исцелиться от страсти, которую во мне вызывало необъяснимое неземное очарование этой молодой женщины. Не прикасаясь друг к другу, мы как будто вступили в некий тайный сговор, дарующий сокровенную надежду каждому из нас. Пытаясь трезво оценить ситуацию, я говорил себе: это все оттого, что ей, наверное, никто никогда не дарил свои книги, — и в то же время в который раз назначал дату отъезда.

В аэропорту мы втроем — Казан, Мэрилин и я — ждали посадки. Близился вечер. Я подошел к стойке регистрации, чтобы проверить время отправления рейса, который вот-вот должны были объявить. Мэрилин пошла вместе со мной, но так как дежурного не оказалось на месте, она отправилась его искать, а затем вернулась. Человек двенадцать поодаль, в ожидании вылета, не спускали с нее глаз. Она была в бежевой юбке и белой атласной блузке, волосы, зачесанные на левую сторону, падали до плеч. Что-то в ней причиняло мне боль, и я понял, что должен отдаться судьбе без размышлений. При всей лучезарности облика, ее окружало облако тьмы, и это смущало меня. Я не мог предположить, что в моей застенчивости ей видится спасение как освобождение от одинокой бессмысленной беззащитной жизни, которую она вела. Я проклинал себя за известную робость, понимая, что поздно что-либо менять. Прощаясь, я поцеловал ее в щеку, и от удивления она глубоко вздохнула. Я пошутил, что она превосходно играет, но что-то в ее глазах заставило меня раскаяться в своих словах и поспешить к самолету. К этому взывал не только долг — надо было скрыться от ее детской ненасытности, напоминавшей мне мою собственную неутомимую потребность в удовлетворении желаний, которая, с одной стороны, составляла основу творчества, с другой — давила кошмаром безответственности. Однако если в этом и была какая-то угроза, то нравственным устоям, а не подлинности. Улетая, я хранил на ладонях ее аромат, отчетливо сознавая, что мое целомудрие условно. Это омрачало душу, но вселяло надежду, что чувственные переживания все-таки имеют надо мной власть. Открывшаяся тайна пронзила, подобно световому лучу, и я воспринял это как доказательство того, что все-таки буду писать. Причем не только серую нудятину под названием «киносценарии», где нет простора для мыслей и чувств, а просто надо демонстрировать, что знаешь. Я ощущал, во мне зарождается новая пьеса, и этой пьесой была моя жизнь.

Вернувшись в Бруклин, я поздравил себя с тем, что избежал крушения, не переставая удивляться, почему все-таки уехал. Прошел день-другой, от Казана не было ни слуху ни духу, и я почувствовал облегчение. Скорее всего Коэн изменил решение и не было нужды ехать в Голливуд снова. Сочинительство, похоже, слишком чувственное занятие, чтобы его честно делать за деньги. Мэри безошибочно угадала характер моих переживаний и не могла мне этого простить, как я не мог простить себе этого сам. Наконец раздался звонок, это был Казан. Он говорил вкрадчиво, как будто звонил из кабинета, где было полно народу. Возможно, это было не так, и я просто уловил дурное предзнаменование грядущих событий.