Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
Тем временем Лестер договорился, чтобы ко мне одного за другим присылали злополучных ребят-пехотинцев, которые делились военными воспоминаниями, ни одно из которых я так толком не смог включить в текст. В конце концов стало стыдно смотреть на них, воодушевленных перспективой попасть в кино, по целому дню томившихся в приемной, с тем чтобы превратиться в отработанный материал.
Наконец как-то вечером появился сам Лоренс Столлингс, известнейший сценарист, в числе прочих участвовавший в создании фильма «Какова цена славы?» вместе с Максвеллом Андерсоном, автор фильмов о войне, включая обожаемый мною с детства «Большой парад». На первой мировой Столлингс потерял ногу и ходил, сильно прихрамывая, что в моих глазах усиливало его военный авторитет. Шофер торжественно вез нас по сумеречному
Столлингс говорил вкрадчивым, даже добрым голосом:
— Твой сценарий на редкость удачен, особенно если учесть, что ты не был на фронте. Здорово, что в фильме нет главного героя, а постепенно вырисовывается образ роты, а то и армии. Такого еще никогда не было.
Купаясь в его похвалах, я объяснил, что уделил всем равное внимание, хотел символически выразить демократические идеалы войны. И пошел дальше, указав на представлявшийся невероятным поворот событий на Восточном фронте, где русские, похоже, стали действовать так, что, казалось, вот-вот начнут теснить немцев, по техническому превосходству и военному потенциалу все еще считавшихся непобедимыми. Это стало возможным только благодаря вере русских в их идеологию, заключил я.
— Не совсем так, — ответил Столлингс с легкой усмешкой, взглянув на меня, как старший на младшего. — Они сделали упор на гвардейские дивизии, а солдат-гвардеец не думает ни о каком социализме, у него усы, особая униформа, и он никогда не отступает, никогда, он — гвардеец. Вот, пожалуй, на что тебе надо обратить внимание в сценарии. Не придавай слишком много значения теориям. Люди никогда не борются за веру или идею, а просто встречаются два здоровых парня, например ты с приятелем, и каждый хочет доказать, что он не трус и не дерьмо. Война — это когда весь мир как пьяница в баре. Да, и еще одно.
Тут до меня дошло, что его прислал Лестер и это была не праздная болтовня. Речь шла о моем будущем, о фильме, и работа, которой я отдал несколько месяцев, вдруг оказалась подвешенной в воздухе. Столлингс произнес:
— Они никогда не будут снимать фильм по такому сценарию.
Я был потрясен. Почему, ведь он так нравится Лестеру?
— А с чего бы он должен ему не нравиться? Все фильмы про войну, Артур, пишутся одинаково. Есть хороший герой и плохой, причем они должны различаться по виду — один высокий, другой маленький, — чтобы не путать в пылу сражения. И обязательно девушка; она достанется не тому, кого любит, но в конце концов кто возьмет реванш. В финале ее оба бросают, потому что она иностранка, а зритель рыдает. Одного должны ранить, лучше в руку, или пускай у него будет повязка на голове.
Машина притормозила около дома, где мы остановились. Столлингс положил руку мне на колено.
— У тебя обязательно выйдет. Попробуй.
Я смотрел, как его машина растворяется в вечерней синеве. Стоя посреди сексуальных испарений Голливуда, я был растерян. Столько сил и надежд положено зря, и нет никакого желания писать сценарий вроде еще одного большого парада, который он мне только что пересказал. Не говоря об остальном, просто перед Эрни Пайлом я не имел права окутывать романтической дымкой его или тех, кого он любил, не имел права делать то, к чему меня склонял Столлингс, предлагая в качестве образца свой собственный фильм.
Право на постановку фильма «Вот вам ваша война» пытались приобрести все крупные кинокомпании. Но Коуэн единственный пообещал Пайлу, что в главной роли будет простой солдат, и, таким образом, оказался независимым обладателем прав, поначалу, как я потом узнал, получив только предварительное согласие. Пайл занимал в общественном сознании особое место. Его репортажи, которым доверяли больше, чем всем другим, ежедневно читали в солдатских семьях, где с нетерпением ожидали новостей, а Пайл всегда приводил имена и координаты тех, с кем его свела судьба на театре военных действий за океаном. Он не просто разделял с солдатами тяготы войны, но прошел больше боев, чем каждый из них, ибо оставался даже там, где то или иное соединение отводилось в тыл для передышки.
Пайл не искал ярких
Я не знал, что Пайл отказался подписывать с Коуэном контракт до того, как увидит сценарий, пока не приехал к нему в Альбукерк в штате Нью-Мексико. Но в тот момент, за несколько месяцев до решающей беседы со Столлингсом, мне особенно нечего было ему показать, кроме нескольких едва намеченных линий и разработок к сценам, которые были еще не написаны. Сидя у него в гостиной в Альбукерке, я понял, что меня послали к самому любимому репортеру Америки убедить его в серьезности намерений Коуэна, решившего поставить первоклассный фильм. Выступая в роли деревенского дурачка, я должен был обвести вокруг пальца высокие армейские чины, а теперь наступил черед Пайла. Куда как нелепая задача, когда само слово «Голливуд» означало для меня мошенничество.
Перелет на С-47, на котором я добирался из Голливуда, закончился страшной рвотой. Рвало не только меня, но и около двух дюжин пилотов морских бомбардировщиков, которые летели в отпуск с Тихого океана. Самолет попал в горах в такую болтанку, что каждую секунду то падал на несколько сот футов, то набирал высоту. Было видно, как дрожат крылья и как он почти ползет брюхом по макушкам деревьев, когда мы летели вдоль горного склона. Единственная, кого ничто не брало, — женщина лет около семидесяти; она сидела нога на ногу в одиночном кресле в правом ряду и, читая газету почти вверх тормашками, грызла шоколадку «Хёршес» с миндалем. Испытание оказалось настолько серьезным, что пилотов, когда они спускались, пришлось поддерживать. Почувствовав под ногами землю, я, как и они, на полусогнутых побрел в зал ожидания небольшого местного аэропорта и уселся, дожидаясь заказанного Пайлом такси, которое должно было прибыть за мной. Не успел я в гостинице улечься на кровати на спину, как ноги сами собой поднялись вертикально вверх. Я сел, потом попытался снова потихонечку лечь на спину, но ноги опять взмыли вверх, так что в конце концов пришлось лечь набок и дать им возможность самим найти удобное положение по отношению к телу. Когда я через неделю улетал в Нью-Йорк, Пайл представил меня в аэропорту, пока мы ждали самолета, женщине из сувенирного киоска, и она узнала меня. «Я боялась, как бы с вами не случился удар. Хотела вызывать „скорую“, когда за вами пришел водитель такси. Невозможно было представить, что вы подниметесь и пойдете. На вас лица не было».
Как это нередко бывает в Америке с героями, Пайл оказался истерзанным, неуверенным в себе человеком с комплексом вины. Глядя на этого хрупкого, начинающего лысеть мужчину с пшеничными волосами, старающегося держаться в тени, невозможно было вообразить, что он добровольно стремится на поле боя. Они жили вдвоем с женой, которая в тот момент проходила курс лечения от алкоголизма, и он не скрывал этого. У них был небольшой дом с участком земли, одна из двадцати или тридцати новостроек на окраине города. Место казалось неуютным и душным, но с веранды открывался вид на столовую гору, на бесконечные просторы Нью-Мексико с его необыкновенной гаммой красок, меняющихся и вечно новых. После обеда мы прогуливались, любуясь на закат, по главной улице. Она была пуста, и случайная машина лишь подчеркивала поразительную тишину этого провинциального городка. Как-то вечером мы увидели на перекрестке одинокого индейца с узелком под мышкой. Он стоял и смотрел на заходящее солнце. Я думал, он ждет, когда переключат светофор, но он долго оставался недвижим. Через много-много лет я включил его в свой сценарий «Неприкаянных», но Джону Хьюстону не понравился этот символ американца, оторванного от своих корней, и он снял его общим планом, никак не выделив. Наверное, символ в человеческом облике — это что-то слишком личное, чтобы быть значимым для других.