Наполеон - исчезнувшая битва
Шрифт:
И точно, никто из союзников не был способен на это. На это способен оказался только он - самый умный (и самый подлый - "честь", которую он делил с Фуше) мой министр Талейран!.. Оказалось, он написал письмо русскому царю: "Идите на Париж. Вас там ждут все. Военное могущество императора по-прежнему велико, но политическое ничтожно. Франция устала от него". И он... да, он был прав. Устали не только мои маршалы, народ тоже устал... от славы... и крови. Они все хотели покоя...
Когда я понял маневр союзников, у меня еще оставалась надежда. На подступах к Парижу стоял корпус Мармона. Я верил - он продержится до моего прихода. Но оказалось, Талейран и здесь все устроил - уговорил Мармона открыть дорогу на Париж. И сообщил об этом союзникам... Мармон! Старый
Впервые за восемьсот лет неприятель вошел в столицу Франции! Я недоумевал: где Мармон? Разбит? Убит? Что с сыном? С императрицей? С Жозефиной? Неизвестность... Одно мне было ясно: они легко заставят Сенат и Собрание изменить мне. Что делать? Я мог только приказать верному Коленкуру: "Скачите в Париж! Не дайте этим глупцам подписать бумаги!.."
А пока я с войскам повернул в Фотенбло. Наконец из Парижа прискакал гонец. Я все узнал! Когда союзники приблизились к городу, Жозеф исполнил все мои инструкции на этот случай. Он предложил императрице и сыну покинуть Париж. Мой сын плакал и лепетал: "Папа не велел нам уезжать, я не хочу!" Они отправились в Блуа, где моя Луиза попросила... защиты у своего отца!.. Она получила защиту "дедушки Франца", а мой сын и его внук - негласное заточение...
А Мармон... никто по-прежнему не мог сообщить, где он! Я приказал любой ценой отыскать маршала и вручить ему приказ - немедленно занять позиции на другом берегу Сены. Я и подумать не мог, что он... Я стянул в Фонтенбло семьдесят тысяч солдат. Этого было вполне достаточно, чтобы никто из вошедших в Париж союзников не ушел живым. Клянусь честью, я знал, как это сделать!
Я собрал маршалов и начал объяснять задуманную диспозицию, но они... не захотели даже слушать! Кто-то из них попросту перебил меня: "Сир, если вам дорог Париж..." Он не посмел сказать до конца! Да это было и ни к чему. На их жалких лицах побитых собак я прочел: они уже сговорились между собой. Наконец, перебивая друг друга, они заговорили... что сопротивление будет означать гибель Парижа! Что русские только и ждут этого! Что они хотят нам отомстить! И сожгут Париж, как Москву!.. "Другим словами, вы хотите моего отречения?" Жалкие трусы молчали. Впрочем, один из них молча положил на стол воззвание Генерального совета департамента Сены.
Я прочел: "Жители Парижа! Все ваши несчастья происходят от вопиющего произвола одного человека. Это он ежегодными рекрутскими наборами разрушил ваши семьи. Это он закрыл для нас моря, обескровив нашу промышленность..." И прочее! Далее шло "о наших добрых старых королях". И призыв к возврату Бурбонов. Я швырнул бумажонку на стол! Они безумны! Возвращать Бурбонов?
В это время Коленкур закончил первые переговоры с "моим братом Александром". И привез мне их результаты... Византиец хитрил - он обещал Коленкуру "попытаться (это слово особенно мне запомнилось) уговорить союзников сохранить корону за римским королем", но за это... Он не посмел продолжать. "Так чего же они от меня требуют за это?"
"Больших жертв, сир, чтобы сохранить корону вашему сыну. Отречения. "Иначе на трон сядут Бурбоны" - так сказал Александр".
"Как? И царь тоже думает об этом?
– Я расхохотался.
– Бурбоны во Франции? Да они и года не продержатся!.. Они там все с ума посходили! Они забыли, что была кровавая революция... для того, чтобы во Франции не было никаких Бурбонов! Навсегда!"
Коленкур молчал... Он привез мне прокламацию союзников. Они составили ее, перед тем как войти в Париж. "К вам обращается вооруженная Европа, собравшаяся у стен вашей столицы...
– так нагло писал этот вонючий австрияк князь Шварценберг, который в русскую кампанию, командуя австрийским корпусом, бездарно погубил своих солдат.
–
Еще бы! Они готовы были обещать что угодно, только бы меня прогнали. Ибо, даже войдя в Париж, они по-прежнему меня боялись!..
Утром я вновь собрал маршалов - ни я, ни они еще не знали о предательстве Мармона. Но зато они узнали у Коленкура о разговоре с русским царем. И все они - Ней, Макдональд, Лефевр... и так далее - все, кому я дал титулы, славу, состояния, молча смотрели на меня, ожидая отречения. Но я сказал: "У нас семьдесят тысяч в строю!"
Как я надеялся увидеть в их глазах знакомую жажду битвы... этот огонь! Ну хотя бы огонек... отблеск вчерашней славы! Но на лицах был только страх они смертельно боялись, что я снова позову их в бой! И, опять перебивая друг друга, заговорили о выгодах моего отречения... Глупцы! Три месяца я вел успешную войну, имея лишь жалкие остатки моих войск. И тем не менее союзники заплатили дорогую цену - восемьдесят тысяч их солдат лежит в полях Франции. Если бы Париж продержался еще сутки, ни один немец не ушел бы обратно за Рейн!.. Я сказал это маршалам. Но они были непреклонны в своей трусости.
"Франция устала, сир, - сказал "храбрейший из храбрых" герцог Эльхингенский.
– И армия не хочет более воевать".
"Армия подчиняется мне!"
"Армия подчиняется своим генералам, сир".
Это была открытая угроза. Но я не мог позволить им опозориться предать меня перед всем миром. И я помог им: "Хорошо... Итак, господа, во имя счастья моего народа я согласен пожертвовать его величием. Ибо это величие может быть добыто только усилиями, которые, как вы сейчас заявили, я более не вправе требовать от сограждан. Ну что ж, Франция действительно щедро отдавала мне свою кровь. Так что успокойтесь, господа: я проиграл, я один и должен страдать. Я согласен отречься. Вам не придется больше проливать кровь на полях славы, вы захотели покоя, что ж, получайте его! Но запомните то, что я вам сейчас скажу. Мы с вами не из тех, кто создан для покоя, и мирная жизнь на пуховых подушках скосит вас куда быстрее, чем война и жизнь на бивуаках!"
Уже подписывая отречение, я все-таки сказал: "А может, пойдем на них? Ведь мы их разобьем!" Но мои маршалы испуганно молчали...
Запишите, Лас-Каз: если бы они не предали меня, я в несколько часов выгнал бы союзников из Парижа и восстановил свое величие!.. Сейчас я стыжусь своего отречения - это была моя слабость, вспышка темперамента, подавленная ярость. Запишите: император был охвачен презрением, отвращением к своим вчерашним соратникам. И то, что произошло далее, случилось из-за этого.
В Фонтенбло есть комната на первом этаже, с окнами в шумный двор. Еще будучи Первым консулом, я всегда занимал ее. Жесткая кровать, похожая на походную, колокольчик, которым я звал секретаря посреди ночи, когда мысли приходили в голову... Там, на столике рядом с кроватью, я и приготовил пузырек с опиумом. Да, я решил умереть императором. Пусть не от руки врага, раз Господь мне этого не позволил, а от собственной руки... Но Он не дозволил и этого. Яд не подействовал, хотя были невероятные мучения. Привели медика, я просил дать мне еще... но, конечно же, он не дал. И слава Богу! Никогда не прощу себе этого! В подобном конце не было бы величия, только жалкая человеческая слабость. Герой должен бороться до конца... Тот, кто управлял судьбами человечества, не смеет быть похожим на проигравшегося игрока. Борьба до конца, непреклонность - вот удел тех, кто бросает вызов судьбе!..
Он замолчал. Сидел недвижно. Потом продолжал:
– Конечно, не надо об отравлении... Запишите: от десятидневного душевного волнения я сделался внезапно болен, однако после вмешательства медика уже наутро проснулся совершенно здоровым... К сожалению, утром я узнал, что мой любимый камердинер Констан и мамелюк Рустам, которого я вывез из Египта...
– Император махнул рукой.
– Впрочем, если предавали маршалы, что спрашивать со слуг!.. Персонажи истории должны уметь держать удары судьбы. А мои только начинались...